Женщина, которую я бросил - [12]

Танцовщица искоса взглянула на меня.

— Ну, пора ехать, пока господин управляющий не очухался.

— Правильно, — бодро сказал Камэта-сан. — Давай жми, шофер, не то, черт подери, я завтра выгоню тебя с работы.

Нажимая на педали, я снова попытался представить себе Камэту в семейном кругу. Вот он в конце недели возвращается с фабрики домой. (Скорее всего, он живет за городом.) На веранде сохнут детские трусики и майки. Камэта-сан помогает жене убирать квартиру и в воскресенье весь день лежит на диване, слушая радио. А в понедельник утром, как всегда аккуратный и сдержанный, Камэта-сан является в свой отдел.

В квартале Тидагэдани, в квартале гостиниц и отелей, по которому мы сейчас ехали, было совсем тихо. Крысы, ослепленные светом автомобильных фар, быстро улепетывали за мусорные ящики и некрашеные заборы. Танцовщица, с задумчивым видом прислонившись к окну, пела:

Женщина, которую я бросил,

Где она,

С кем она сейчас?

Все никак не позабуду глаз

Женщины, которую я бросил.

До сих пор тревожит сны мои

Взгляд их, неподвижный взгляд змеи.[4]

— Что это за песня?

— Как, вы не знаете? Это же песенка Минэ.

— М-м-м…

Так переговаривались у меня за спиной Камэта-сан и танцовщица.

Десять минут спустя через ворота, на которых еще не были зажжены фонарики, они вошли в полутемный двор гостиницы…

Через ворота, на которых еще не были зажжены фонарики, мы вошли в полутемный двор гостиницы. Я тихо открыл дверь и пропустил Мицу вперед. В прихожей стояли две пары ботинок: давно не чищенные, на толстой подошве — мужские и чистые, со сбитыми каблуками — женские. Появилась горничная, неприветливая, с худым лицом. Она спросила, нужна ли нам комната на время или на ночь. Получив ответ, женщина знаком пригласила следовать за собой. Мы поднялись на второй этаж. В комнате сильно пахло уборной, которая, очевидно, находилась за стеной.

Горничная ушла, оставив нас наедине.

На низеньком столике стоял остывший чайник и блюдца с чашками. Мицу сидела неподвижно, положив руки на колени и опустив глаза. Я, чтобы рассеять неловкость, громко зевнул, разглядывая обертку из-под шоколада, лежавшую на блюдце. На обертке было написано: «„Монако" особенно вкусен, когда его едят вдвоем».

На серой стене кто-то раздавил комара, оставив засохшие крылышки, отпечатки пальцев.

Окошко было заколочено досками, чтобы не подглядывали с улицы. В углу лежало одеяло и стоял кувшин.

Через щель между досками я посмотрел на улицу. Там моросил дождь. Низенькая женщина с зонтиком в руке тяжело поднималась вверх по улице, в том самом месте, где мы с Мицу поссорились неделю назад. По мокрому запасному пути медленно тянулся состав, направлявшийся в депо, и железнодорожник в плаще махал фонарем — наверное, сигналил машинисту.

— Иди ко мне, — я хотел сказать это непринужденно, а получилось слишком громко, к тому же голос почему-то сорвался. — Ну иди. Разве ты не видишь, как мне тоскливо? — я знал, чем на нее подействовать. Старый хиромант тогда в кабачке, наговорив много чепухи, все-таки сказал правду: Мицу была слишком жалостлива и доверчива — благодаря тому, что долго жила в деревне среди простых людей, либо потому, что смотрела фильмы и читала журнал «Звезды экрана». Так или иначе, но сегодня, прикинувшись расстроенным, больным и несчастным, я без особого труда притащил ее в эту гостиницу.

— Зачем ты заставляешь меня страдать? — уткнувшись в подушку, я едва сдерживал смех.

Взяв Мицу за руку, я с силой потянул ее к себе и, обнимая, стал расстегивать на ее груди дешевую кофточку. Мицу обеими ладонями закрыла лицо.

И тут на запястье ее правой руки я увидел темно-красное пятно величиной с мелкую монету. Нет, это была не родинка, приносящая счастье; это было странное пятно, которое вызывало неприятное чувство.

— Что это у тебя на запястье?

— Не знаю. Появилось полгода назад.

— А врачам ты показывала?

— Нет. Зачем? Ведь оно не болит и даже не чешется.

Под кофточкой у нее была старенькая мужская рубашка, а под ней — неоформившиеся груди с маленькими сосками.

— Не смотрите так, мне стыдно…

— Ну и дурочка. А ты действительно надела эту железку, — сняв с Мицу рубашку, я увидел между ее грудей тот самый крестик, который она купила у старика в прошлое воскресенье. Только вместо цепочки был шелковый шнурок. — Выкинь ты эту дрянь, — я разорвал шнурок и бросил его в сторону вместе с крестиком.

Когда я стал ее целовать, на переносице у Мицу появилась морщинка.

— Ой! Больно!..

— Не крутись и не кричи! Расслабься, дурочка.

…Кончилось это неожиданно быстро. К горлу подступила тошнота, и все вокруг стало отвратительным и грязным: серая стена со следами раздавленного комара и пальцев… толстое шерстяное одеяло… кувшин в углу… и она… жирная, ленивая корова… грязные груди, которые я только что целовал, приплюснутый нос, волосы, прилипшие к потному лбу. Темно-красное пятно на запястье… У, неряха!.. Сигарета была горькой и невкусной. За окном по-прежнему моросил дождь, небо было серым, как грязная вата, а под ним лежали серые дома. Где-то там, за этими мокрыми крышами, контора Кима-сан. Он сейчас, наверное, сидит в прихожей, задрав ноги на стол, а где-то в другом конце Токио по грязному тротуару с зонтиком в руке спешит домой аккуратный Камэта-сан… О, как все гадко. Как гадко!