Женщина из шелкового мира - [24]

Они приехали в Бегичево тридцатого декабря и застали предновогодние хлопоты в самом разгаре. К тому же вперемежку с хлопотами по приему гостя, что было для родителей священнодейством не меньшим, если не большим, чем любой другой праздник. Видимо, вся эта суета вокруг него и утомила Альгердаса так, что теперь он спал и спал, несмотря на яркое солнце за окном.

Стоило Мадине о нем подумать, как Альгердас появился на пороге кухни. Вид у него был сонный и удивленный.

— Это что, двенадцать уже? — спросил он. — Или часы неправильно идут?

— Часы правильно идут, — улыбнулась Мадина. — И солнце тоже.

— Ничего себе! Доброе утро, Ольга Тимофеевна, — спохватился он. — Надо было меня разбудить.

— Зачем? — Мадина подошла к нему и поцеловала в щеку, в сонную полоску от подушки. — Здесь никуда не надо торопиться, разве ты еще не понял?

— Понял, — улыбнулся он.

— Умывайся, Алик, как раз пирожки горячие, — сказала мама. — И хорошо, что ты подольше поспал. Раньше они и не испеклись бы.

Мадина вышла вслед за Альгердасом в коридор и шепнула ему на ухо:

— Умывайся, завтракай, и пойдем гулять. А то ты от всего этого уже оторопел, наверное.

— И ничего не оторопел, — возразил Альгердас. — Хотя непривычно, конечно. Но погулять и правда не помешало бы. Хочется это ваше зачарованное царство разглядеть, — добавил он, кивнув на снежный сад за окном.

Зачарованным царством казался не только сад, но и весь поселок. Мороз был легкий, безветренный, и гулять можно было долго, с удовольствием. Все, что весной или дождливой осенью показалось бы в Бегичеве унылым, тусклым и глубоко провинциальным, теперь выглядело таким же праздничным, как елка в доме Веневцовых.

Ветки берез над железной дорогой застыли в инее. Они даже не вздрагивали, когда под ними мчался из Москвы в Петербург скорый поезд.

Стоя у шлагбаума на переезде, Альгердас проводил поезд взглядом.

— Как-то не по себе становится, — сказал он.

— Почему? — не поняла Мадина.

Солнце уже клонилось к закату, и иней на березах стал розовым. В этом румянящемся инее, во всем заснеженном просторе, пронизанном блестящими рельсами, не было ничего такого, от чего могло бы стать не по себе.

— Как представишь, что это может быть всей жизнью… Непонятно, да? — Альгердас покосился на Мадину. — Вот это все: станция эта, улица без машин, тропинки вместо тротуаров… Все-таки я дитя мегаполиса, — добавил он, словно извиняясь. — Для меня здесь слишком много природы. Хорошо, что ты в Москву решила переехать.

Мадина хотела сказать, что вовсе и не решала переезжать в Москву, что ей-то как раз нравилась здешняя жизнь и менять эту жизнь на какую-то другую она не собиралась… Но не стала всего этого говорить. Потому что все это было теперь неправдой. Москва оказалась для нее не городом, не мегаполисом, не образом жизни, а местом, где живет Альгердас. И по сравнению с этим все, чем еще была Москва для каких-нибудь других людей или даже объективно, по сути своей, — уже ничего для Мадины не значило.

— А там что? — спросил Альгердас. — Вон там, где сосны?

— Там парк, — ответила она. — На самом-то деле, конечно, не парк, а просто сквер, но у нас называют парком. Парк Победы.

Сосны, высаженные вокруг военного памятника вперемежку с кленами, были совсем молоденькие, а в свежем снегу и в зимних солнечных лучах казались еще моложе.

— Много народу погибло, — заметил Альгердас, когда они с Мадиной подошли по расчищенной аллее к большой гранитной плите, на которой были выбиты имена и цифры. — Вон фамилий сколько.

— Здесь в каждой деревне столько, даже больше, — сказала Мадина. — Мы от школы в поход ходили и все эти памятники для стенгазеты фотографировали. Я до сих пор все названия помню — в Ванине-Моторине, в Дубровке, в Глазках, в Медведице, в Хлебниках. И в Иструбенке еще, в Татеве, в Тархове… Это только там, куда из Бегичева пешком можно дойти.

— Так много? — удивленно спросил Альгердас.

— По лесам еще больше непохороненными лежит. Это же Ржевский выступ. Перед Москвой стратегический плацдарм. Сюда немцы как в начале войны вошли, так их не выбить было. В сорок втором году попытались — наших больше погибло, чем под Сталинградом. От дивизии одной, из московских ополченцев, вообще ни единого человека в живых не осталось. И все равно ничего тогда сделать не смогли.

— Страшно здесь было умирать, — сказал Альгердас.

— Умирать везде страшно.

— Не везде. Когда побеждаешь, то азарт может захватить, и обо всем забудешь, ничего не испугаешься. А когда сплошное поражение… Тоска тогда страшная на сердце, и умирать тоже страшно.

В его лице было что-то суровое, совсем непривычное.

— Откуда ты это знаешь? — спросила Мадина.

— Так. Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал.

Он улыбнулся, тряхнул головой. Снег, лежащий на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком. Суровость из его облика исчезла. Мадине вдруг показалось, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все. Откуда — непонятно, но знает.

— Пошли, Динка, — сказал Альгердас. — Замерзла ты.

Мадина не знала, замерзла она или нет. Ей было так хорошо рядом с ним, что все остальные ощущения оставались только физическими, а потому не имели значения.