Женщина из бедного мира - [30]

И она продолжала в том же духе, рисуя всевозможные розовые картины будущего, пока я не спросила:

— Что же мне делать?

— Само собой понятно: разойтись.

— А потом? Совсем умереть с голоду? Новый-то муж на дороге не валяется. Да и не годится вроде — уходить к другому.

— Ну на первых порах могла бы пойти ко мне бонной. А там видно будет. У меня немало интересных друзей. Взять Кусту Убалехта.

— Убалехта? Так он здесь?

— Вот так чудо, ты его уже знаешь? Не правда ли, видный мужчина? Сейчас работает в оперативном, штабе в отделе сбора информации. Но карьеру сделает, это я тебе могу сказать.

— Давно его знаешь?

— Нет, недавно познакомилась. Но у меня есть уже другой, так что я могу его оставить, ну, в твоих интересах.

— Благодарю. Я останусь со своим мужем.

— Сделаешь глупость, поверь мне. Вот увидишь, когда-нибудь пожалеешь.

И она ушла, раскачиваясь и шурша шелками.

Было ли это посещение предпринято по воле Кусты Убалехта или нет, этого я так и не узнала. Но какой-то внутренний голос во мне тут же подтвердил такую возможность, и было больно и противно думать об этом. То, что моя двоюродная сестра посмела прийти ко мне сводничать, было подло и грубо с ее стороны. Меня тошнило, будто я проглотила что-то гадкое. Чувствовала, что какая-то чужая, враждебная сила начала вить вокруг нас — вокруг меня и Конрада — паутину, и мне было страшно.

Свеча стала гаснуть. Пламя еле-еле, дрожа и дымя, теплилось на фитиле.

Конрад не приходил. Явился некто Аугуст Мяяркассь, из Центрального совета профсоюзов. Спросил Конрада, расспрашивал, с кем он общается, часто ли по вечерам уходит из дому, и все такое. Почти насильно, против воли, я ответила ему несколько слов. Не нравились мне злые, шныряющие глаза этого человека, его выслеживающая кошачья походка. Я не пустила его даже в комнату.

Свеча погасла. Я осталась в темноте. Одна.

Когда вернулся Конрад, я, всхлипывая, бросилась ему на шею и рассказала, что пережила вечером. Он, как обычно, утешал и ободрял. И я чувствовала, что никогда не смогу сделать такого шага: оставить его. Так много вместе пережито, испытано радости, счастья и боли, что надо продолжать идти этой дорогой, хотя она и нелегкая. Я думала: странно получается, меня не хотят принять в его семействе, а его в моем, и все же мы так привязаны друг к другу, что разлучить нас никто не может.

Это была большая любовь, большей я никогда не испытывала.

В тот вечер я снова поклялась себе: жить, как обещала, ничем не возбуждать у мужа сомнений, быть ему верной. Он сказал, что нашел мне место в Центральном совете профсоюзов, так что мы можем работать вместе, и меня это очень обрадовало. То была моя давняя мечта: самой работать, и это обещало ощутимо поправить наше положение. И я уже строила планы, как в будущем заново обставлю свою комнату, сделаю ее уютной и милой, чтобы она стала для нас обоих желанным домом.

15

Я была счастлива. Чувствовала, что любовь и доверие Конрада ко мне все растут. По вечерам он надолго не оставлял меня одну; не успеет кончиться собрание, а он уже спешит домой и рассказывает мне до мелочей все, что видел и слышал. Между нами не было никаких секретов.

Но счастье наше кого-то задевало, кто-то продолжал плести вокруг нас свои таинственные сети. Все чаще к нам наведывался Аугуст Мяяркассь, и как нарочно, появлялся обычно тогда, когда не было дома Конрада. Всегда ему нужно было что-то спросить, или он, по крайней мере, прикидывался, что ему нужно повидаться с Конрадом. Тогда я не могла сколько-нибудь понятно объяснить его посещение, но позднее все, конечно, выяснилось. Конрад думал одно из двух: либо Мяяркассь симпатизирует мне, либо он провокатор. Первому я не верила, во всяком случае, я ничего не замечала. Он разговаривал со мной вежливо и деловито, как любой другой мужчина, который бывал у нас. Единственно, что меня удивляло, — он как будто поджидал случая, когда Конрада не было дома, и только тогда приходил. Однажды даже выяснилось, что он потихоньку покинул собрание, на котором присутствовал вместе с Конрадом, чтобы спросить у меня, где муж. Я была в недоумении, не могла понять, что все это значило. И мне было неудобно перед Конрадом, я боялась, что он бог весть что подумает обо мне. «Если бы он только верил, что за его спиной я не завожу никаких романов, все было бы хорошо!»

Но ведь Конрад жил не одной любовью. У него оставались и другие дела, помимо того чтобы копаться в своей «душе». Времена были трудные. На день выдавали треть фунта хлеба, да и был бы это хлеб, а то какая-то опилочная смесь. Нас питали добрыми надеждами. В газетах писали, что министерство продовольствия заказало в Америке сахар, что ожидается прибытие партии пшеницы, и прочие завлекательные вещи. Но если бы все это даже прибыло завтра, какая от того польза рабочим семьям? Рабочие получали мизерную плату: вряд ли ее хватило бы на покупку таких дорогих лакомств, как сахар и пшеничная мука. В Центральном совете профсоюзов разрабатывали новые тарифные ставки, но их претворение в жизнь грозило столкнуться с большими трудностями. Конрад принял близко к сердцу повышение рабочим зарплаты, он собирал сведения на фабриках и предприятиях, приводил их в порядок, отдаваясь этому делу со всем усердием и энергией. В его жилы будто вошла новая жизнь, в глазах появился огонек, а в словах — страсть и порыв.