Женщина и спасение мира - [11]
Можно восхищаться мудрой осторожностью Православия, которое никогда не стремилось формулировать догмат относительно конечных судеб; эта тайна, к счастью, остается неизреченной, и всякое рассуждение о времени и о вечности, шаткое само по себе, останавливается перед выражением Св. Писания веки веков; в этом последнем до такой степени отсутствует доктринальная точность, что в лучшем случае оно означает некоторую меру времени. С другой стороны, понятие о вечном сосуществовании ада и рая увековечивает дуализм добра и зла: если он не существует извечно, то он существует навсегда. Так как грех есть извращение, всякая антропология, которая исходит от бесовского элемента в человеческой природе, находится в рамках следующих имманентных представлений: в начале — Ангел с пламенным мечом, преграждающий входа Рай, а в конце — Страшный суд с огненным озером. Рай и Царствие Божье оказались бы в разрыве онтологических уровней, совершенно трансцендентными для земной судьбы>[23]. При отсутствии углубленного учения об образе Божьем, занимающего основное место в антропологии, приходится принимать мысль, что Божественный произвол в форме Воплощения и посредством Благодати (gratia irresistibilis) оказывает давление на человека и добавляется к нему, исходя от того, что ему трансцендентно, что является для него чуждым и внешним.
На Востоке за основу антропологии весьма определенно полагается Божественный элемент в природе человека — imago Dei, образ Божий. За исходную точку берется состояние человека до первородного греха. Действительно, у святых отцов всегда именно изначальное предназначение; райское состояние определяет человеческое существо даже после падения и воздействует на его земную судьбу. Эсхатология как экзистенциальный аспект времени присуща истории; она позволяет мистически понять первые и последние вещи и, таким образом, предполагает некоторую имманентность Рая и Царствия Божьего. "Рай снова стал доступным для человека">[24], — говорил св. Иоанн Златоуст. Врожденной тоске по бессмертию и раю — потерянным, но оставшимся нормативными для истинной природы и поэтому являющимися источником всякой тоски,—соответствует очень реальное присутствие Царствия; литургическое время — этоуже вечность, и пространство, литургически направленное, - -это уже Восход Царствия Божьего '.
Страшный суд принадлежит еще времени; обращенный к истории, он смотрит на прошедшее. Но антропология эсхатологически направлена к своему истинному пределу — к sacramentumfuluri (таинству будущего), к интеграции всей земной "икономии" в Царствие Небесное. Цель Православной духовной жизни — обожение (iheosis) — трансцендирует разрывы исторического времени посредством опыта богоявлений (теофаний), посредством вторжений kairo'i("благоприятных времен") и наступления условий Царствия Божьего в святости новой твари.
Речь идет не только о лирике, когда богослужебные тексты именуют Пресвятую Деву "Раем", "Вратами Царствия", "Небом"; литургический реализм дает истории в качестве оси очень конкретную реальность, выраженную этими именами. "Христианская душа — это возвращение в Рай ", согласно святы м отцам; история — это "трепет души (человечества) перед вратами Царствия Божия">[25].
Бесконечные оттенки различий в богословских учениях связаны с понятием о Боге, о природе Его отношений с человеком. Даже само Воплощение можно акцентировать в духе детерминизма и рассматривать его как декрет, который все упорядочивает — от альфы до омеги. Христос спасает, потому что он предназначен к Своей миссии Спасителя, как и Иуда — к своей роли предателя. Спасающая Благодать будет действовать на человека помимо его воли и, если нужно,против него. Это — спасение посредством одной только Благодати, при котором felix culpa является felix, потому что она пускает в ход искупление и организованную благодать Церкви.
Роль человека, его участие в деле своего спасения всегда будут оставаться антиномичными, парадоксальными. С одной стороны, "если бы Бог смотрел на заслуги, никто бы не вошел в Царствие Божие" (св. Марк Подвижник)>[26]; с другой стороны, "Бог может все, кроме того, чтобы заставить человека Себя полюбить". Также в усилии смирения подвижник субъективно уничижает себя, и для самого себя он есть лишь ничто; но объективно, для мира и для ангелов, он естьновая тварь, неоценимая человеческая ценность. Всякая попытка рационализации этой тайны, попытка соизмерить ее составляющие уничтожает тайну и немедленно все искажает. "Расчет свойственен лишь наемникам", — говорит св. Иоанн Златоуст. Эта тайна очень хорошо выражена в догмате дифелизма (о согласии двух воль во Христе). Догмат утверждает полноту человеческой воли во Христе: она — "без изменения", потому что она свободно следует за "неизменяемостью" Божественной воли и отражает ее. Кажущийся детерминизм этой "неизменяемости" во внутренней диалектике любви является самым парадоксальным выражением свободы. Потому что свобода также имеет свою собственную, но единственную внутреннюю необходимость: необходимость осуществляться как свобода.
