Женитьбы папаши Олифуса - [32]

«Что?» — крикнул я.

«Как что, я сказала „ах!“», — ответила она.

Сударь, меня в одно мгновение пронизал холод, зубы у меня стучали, и сквозь этот стук я едва мог выговорить: «Бюшольд! Бюшольд!» — и услышал в ответ:

«Да, да, это Бюшольд, которая пришла сообщить, мой милый муженек, что вы стали отцом второго сына, хорошенького, словно амур; завтра ему исполнится шесть месяцев, и я назвала его Фомой в память о том дне, когда расстроила вашу женитьбу на прекрасной Наги-Нава-Нагине. Его восприемником был инженер, который строит плотины, достопочтенный ван Брок; он обещал мне, что станет вторым отцом дорогому мальчику».

«Милая моя женушка, — ответил я. — Согласен, новость в самом деле приятная. Но, раз она могла подождать пять или шесть месяцев, пока я ее узнаю, нельзя ли было повременить еще пять или шесть дней?»

«Да, я понимаю, — сказала Бюшольд. — Я бы не испортила вашу брачную ночь с прекрасной доньей Инес».

«Ну да, так и есть. Все равно придется сказать вам о моей новой женитьбе».

«Неблагодарный!»

«Почему неблагодарный?»

«Да потому, что я спешила именно для того, чтобы помешать тебе оказаться жертвой гнусного обмана».

«Какого гнусного обмана?»

«Конечно, гнусного. Твоя жена попросила у тебя четверть часа, чтобы улечься в постель?»

«Да».

«А ты, пока шли эти пятнадцать минут, выпил бокал санлукарского муската и съел банан?»

«В самом деле, мне кажется, я это помню».

«А что ты еще помнишь?»

«Ничего».

«Ну так вот, мой милый: в это вино был подмешан сок травы троа, а этот банан был посыпан порошком троа».

«Ах, черт побери!»

«Так что, пока вы спали, словно пьяница, и храпели, как кафр…»

«И что?»

«… ваша целомудренная супруга…»

«Что моя целомудренная супруга?..»

«…чрезвычайно набожная особа, которая, пока была в монастыре, каждую неделю исповедовалась одному красивому монаху-францисканцу…»

«Ну-ну! Моя целомудренная супруга…»

«Что же, хотите взглянуть, чем она занималась все то время, когда вы спали?»

«Может быть, она исповедовалась?» — воскликнул я.

«Вот именно; поглядите».

И она подвела меня к отверстию в стене, позволявшему увидеть, что происходило в спальне.

Сударь, то, что я увидел, настолько унизительно для мужа, особенно в первую брачную ночь, что я схватил чудом оказавшуюся под рукой бамбуковую палку, распахнул дверь и набросился со своей палкой на духовника доньи Инес, осыпая его ударами, от которых он бросился вон, вопя не хуже, чем те приговоренные, на чьем сожжении я присутствовал через три дня после своего приезда сюда.

Что до моей юной жены, я попытался упрекнуть ее в безнравственном поведении, но она как нельзя хладнокровнее ответила мне:

«Хорошо, сударь; пожалуйтесь моему отцу, а я буду жаловаться инквизиции».

«И на что же вы пожалуетесь, госпожа развратница?»

«На то, что вы мешаете исполнить мои религиозные обязанности и бьете святого человека, которого все уже три года знают как моего духовника. Уходите, сударь, вы еретик, я не желаю жить с еретиком и возвращаюсь в свою обитель».

После этих слов она вышла гордая, словно королева.

Услышав слово «еретик», я, знаете ли, перепугался: я уже видел себя облаченным в черный балахон с изображением поднимающихся языков пламени; я чувствовал себя привязанным к столбу на поле Святого Лазаря за ноги, за шею и туловище, так что я не стал долго раздумывать, а собрал остатки своих прежних богатств, прибавил к этому две или три тысячи франков, которые скопил, пока торговал фруктами в Гоа, и, вспомнив, что накануне видел в порту судно, которое собиралось идти на Яву, немедленно отправился в порт, бросив на произвол судьбы дом, сад и обстановку.

К счастью, судно, чтобы выйти в море, дожидалось восточного ветра и отлива. Я принес с собой и бриз и отлив. Капитан согласился за десять пагод отвезти меня на Яву, и, едва первые лучи осветили шпили церквей Гоа, я с удовольствием отдался на волю ветра и волн, уносивших меня в открытое море.

Такая предосторожность оказалась далеко не лишней: два года спустя мое изображение сожгли на поле Святого Лазаря.

XIII ВСТАВКА

Я уже говорил читателям, что книга, которую я сейчас пишу, — нечто очень личное; кроме моих воспоминаний, она содержит некоторые повседневные происшествия, которым предстоит стать воспоминаниями в свой черед, и отдаю своему повествованию не только отпущенный мне Господом талант, но и часть своего сердца, своей жизни, своей личности.

Поэтому сегодня хочу поговорить о другом, не о папаше Олифусе; оставив этого достойного искателя приключений качаться на волнах темного и таинственного Индийского океана, мы последуем за отлетевшей душой друга, путешествующей в этот час по куда более темному и таинственному океану вечности.

Я провел вечер в театре, на первом представлении драмы «Шевалье д’Арманталь». Кажется, в сороковой раз я вступил в эту борьбу мысли против материи, один против толпы, в страшную игру, которая навеки излечила меня от увлечения прочими играми, поскольку здесь я рискую не только деньгами, какие поставит лишь самый отчаянный игрок, но и своей репутацией, которую завоевал в течение двадцати лет на широкой равнине словесности, где так много людей подбирают колоски после жатвы и так мало жнут.