Жена - [75]

Возможно, он всегда немного себя стыдился. Но раньше это ничего не меняло, да и теперь вряд ли изменит. Джо хотел идти вперед, и чтобы так продолжалось вечно, а я шагала рядом.

– А знаешь, мне, наверно, придется рассказать Боуну рано или поздно, – сказала я после недолгой паузы.

– Что? – спросил Джо. – Джоан, не забудь: мне уже много лет, и я тебе не враг. Это же я!

Я вспомнила Джо молодым, с темными кудряшками и густыми волосами на груди, и снова поразилась перемене в нем, тому, как он растолстел – и я ведь приложила к этому руку. Он весь обмяк, как зефир, и я тоже обмякла; мы прожили вместе хорошую мягкую жизнь, а теперь она почти подошла к концу.

– Да, думаю, Боуну следует обо всем узнать, – сказала я, встала и зашла в гардеробную, где стоял огромный комод. Сейчас я оденусь, решила я, и пойду повидаться с Натаниэлем; приду к нему в номер, разбужу его и поговорю с ним, а он даже понять не успеет, что творится.

Я достала из ящика бюстгальтер, и тут рука Джо опустилась на мое плечо, и он повернул меня к себе.

– Брось, это безумие, – сказал он. – Не подвергай нас такому испытанию. Я знаю, ты просто хочешь меня напугать. И у тебя хорошо получается.

– Прекрати, – выпалила я и натянула лифчик. Дрожащими руками застегнула застежку. – Боун остановился на шестом этаже, сказал, в каком номере; сейчас я сяду с ним, выпью и велю достать блокнот, а потом все ему расскажу, потому что не хочу больше быть таким человеком – женщиной, которую я сама презираю. Я хорошая писательница, Джо, очень хорошая. Знаешь, насколько я хороша? Я даже выиграла Хельсинкскую премию по литературе!

Тут он не выдержал. Я шагнула вперед и собиралась пройти мимо него, но он толкнул меня к комоду. Комод из светлого дерева вздрогнул, но не пошатнулся; в этой комнате все было построено для королевских особ, для тех, кому нужна была прочная мебель, крепкая, как вековые дубы. Я оттолкнула его – несильно, как девчонка, обеими руками.

Он упал на кровать, и вдруг его плечи как-то странно изогнулись, он стиснул челюсти и произнес:

– Черт, Джоан.

Он произнес это в точности, как тогда, в «Клешне краба», когда у него случился сердечный приступ – тот же напряженный голос, та же отрывистая интонация.

– Джо, – сказала я, – с тобой все в порядке? – Он не ответил. – Помогите! – закричала я. – Кто-нибудь, помогите! – Но мой голос звучал очень тонко, а стены нашего номера были толстыми, как у крепости.

– Сейчас, сейчас, – бормотала я в ужасе и бросилась звонить администраторам; в трубке послышался протяжный европейский гудок. Я закричала; ответивший мне человек был спокоен и уверен, и я знала, что с минуты на минуту приедут парамедики и сделают Джо сердечно-легочную реанимацию, будут вдувать ему в рот свое холодное снежное дыхание. Но до тех пор придется это делать мне, ведь он, кажется, перестал дышать, хотя я в этом сомневалась, слишком паниковала, чтобы мыслить ясно. Я встала перед ним на колени, как Лев Бреснер тогда в том морском ресторане, расположила ладони на грудной клетке нужным образом и с силой нажала, прижалась губами к его губам и с силой выдохнула.

В чрезвычайных ситуациях положено запрокинуть подбородок, пальцем очистить дыхательные пути и с силой вдохнуть воздух в рот пострадавшего, пытаясь припомнить правильную последовательность из руководства по сердечно-легочной реанимации, подобрать нужный взламываемый код. Я же не могла припомнить ничего, чему научилась так давно, и лишь толкала его в грудь и дула, дула, дула ему в рот.

Все это выглядело так, будто мы с ним разговаривали на особом языке или выполняли странный ритуал, подобно тому, как эскимосы при встрече трутся носами – по крайней мере, если верить детским россказням. Мои дочери так здоровались: вставали вплотную друг к другу нос к носу и мотали головами из стороны в сторону, ощущая трение, и соприкосновение кожи, и волнение, всегда сопровождающее контакт двух отдельных тел. И вот я спустя все эти годы сидела на коленях над Джо Каслманом, откинув ему голову, он с раскрытым ртом и я – последнее супружеское прощание.

Глава седьмая

Умереть в чужой стране – все равно что родиться: растерянность, непонятный язык, беготня, суета, и в центре всего этого – еле теплящийся огонь человека, который умирает. Они долго его реанимировали, эти неустанные финны, и хотя он совсем не реагировал, я держала его за руку и постоянно повторяла, что он будет жить. Кто-то надел ему кислородную маску; его темные глаза погасли, и я попыталась притянуть его к себе, удержать, оставить здесь.

Смерть подтвердили не в номере отеля, а позже в приемном покое ближайшей больницы Ловисо; молодой врач, похожий на второстепенного героя пьесы Ибсена, вынул из ушей стетоскоп, задрожавший, как пальмовая ветвь на ветру, и произнес: «Миссис Каслман, к сожалению, все кончено».

Я была потрясена и раздавлена, мой голос надломился, и я заплакала на узкой груди врача. Он не пытался меня остановить, и через некоторое время – прошло довольно много времени – я сама перестала. Джо лежал на столе; к нему по-прежнему были присоединены провода. Спящий Гулливер – недвижимый, дремлющий, неуклюжий и огромный; смотреть на это было невыносимо. Мучительно. Мертвый человек – это ничто; все из него уходит, все, что когда-то составляло его сущность. В конце концов вошли две медсестры и тихо сняли провода; резиновые присоски с хлопком отсоединились. Я сидела рядом с Джо на жестком стуле и боялась к нему прикоснуться; его тело c диаграммой розовых кружков казалось каким-то ободранным. Мы провели вместе еще несколько минут, неловкие, смирившиеся и жалкие в своем одиночестве, бок о бок, как часто бывало в последние годы нашего брака.