Жена - [22]

, проговорила я про себя первую фразу рассказа и испытала облегчение, сумев литературно дистанцироваться от себя и этого мужчины, который держал меня за плечи и целовал до тех пор, пока я не уверилась: даже если до этой самой минуты я не была писательницей, теперь я ей стала.

В Нортроп-Хаусе я никому не рассказала о случившемся, даже своей подруге Лоре, которая что-то заподозрила, но допытываться не стала.

– Что-то хорошее случилось, я права? – спросила она, а я лишь улыбнулась в ответ, предпочитая ни с кем не делиться пережитым. Я вновь разворачивала воспоминание о случившемся, как сверток, чтобы полюбоваться им на лекции по истории и в жестяной душевой кабинке с зеленой резиновой шторкой, где вокруг меня в других кабинках шумели водопады. В первый же вечер, когда у меня выдалось время на чтение, я села в кровати и открыла «Кариатиду». Бережно и осторожно перелистнула страницы, нашла его рассказ и стала читать. Я волновалась, ждала, что узнаю что-то, что лишь усилит мои к нему чувства. Читая, я шевелила губами, но вскоре стало ясно, что рассказ никуда не годится. Я растерялась; как такое возможно, разве может он написать плохой рассказ? И все же в его вселенной героини изъяснялись неестественными фразами, а герои выглядели как стереотипные представители необразованного класса – суровые люди, стоически прячущие невысказанную боль. Рассказ смахивал на имитацию чего-то литературного, сконструированную автором, чей голос так полностью и не сформировался.

Даже заметки с фермы Элейн Мозелл больше напоминали настоящую мужскую прозу, чем это. А ведь Каслман был мужчиной; почему же не мог писать как мужчина? Что с ним было не так, что ему мешало? Я закрыла журнал и отложила его в сторону, расстроившись, что вообще взялась читать этот рассказ, жалея, что прочла его, и не зная, что сказать Каслману, когда он меня о нем спросит. Да может, он и забудет, что дал его мне, и никогда больше о нем не вспомнит, а мне не придется переживать неловкость и обсуждать с ним эту тему. Я понадеялась, что она никогда не всплывет.

В среду днем по внутренней почте мне пришла записка в конверте с эмблемой кафедры английского; я быстро схватила конверт и отошла в сторонку, подальше от девочек, что суетились рядом, распечатывая конверты и посылки с домашними кексами.

Дорогая мисс Эймс!

Мой коллега профессор Танака, преподаватель восточных религий, попросил порекомендовать студентку, которая могла бы раз в неделю, вечером в пятницу, приходить, кормить и выгуливать его собаку. Интересует ли вас такая подработка?

С уважением,

Д. Каслман

Мне показалось, что в письме зашифровано послание, и я тут же ответила и согласилась выгуливать и кормить собаку профессора Танаки, хотя сомневалась в существовании этого мифического пса. На следующий день в почтовом ящике появился ключ и записка с адресом, а в пятницу я спустилась по крутой горке на Крафтс-авеню и вошла в многоквартирный дом, на первом этаже которого находилась пекарня. В доме пахло дрожжами, и войдя в квартиру с табличкой «Х. Танака» на третьем этаже, я услышала где-то в глубине заливистое тявканье настоящей собаки. Мифический пес оказался старой таксой с поседевшей мордой и торчащими позвонками, как у динозавра; он явно соскучился по общению.

– Хороший мальчик, – сказала я, войдя в гостиную, где почти не было мебели, и несмотря на больные суставы, собака прыгнула на меня и попыталась совокупиться с моей ногой, словно знала, зачем я сюда пришла.

На кухне обнаружилась банка корма с говядиной для маленьких и средних пород. Я выложила его в жестяную миску, отвернув голову, чтобы не нюхать, и без особого удовольствия посмотрела, как собака прожорливо набросилась на еду. Я вывела пса на прогулку, вернулась и села на ковер. Безымянная такса, сытая и счастливая, легла на спинку и подставила мне свое седое брюхо; пенис высунулся из кожуха, затем юркнул обратно. На стенах висели японские гравюры: женщины в кимоно подавали чай в чашках-наперстках; было там и несколько пейзажей – пруды в окружении камней и гнездящиеся журавли. Я сидела в незнакомой тихой комнате, оглядывалась и ждала. Наконец в дверь позвонили.

– Кто? – спросила я через домофон.

– Джо, – ответил он.

Значит, теперь он для меня Джо. Что-то новенькое. Я впустила его.

– Привет, – сказал он и прошел мимо меня, положил книги и тетради, а пальто повесил на спинку стула. – Пес не безобразничал? – спросил он.

– Пес вел себя хорошо, – ответила я, – хотя сначала я решила, что он ненастоящий.

– Он настоящий, – сказал Джо.

– Знаю. Он пытался совокупиться с моей ногой.

Джо улыбнулся.

– Значит, скоро по квартире будут бегать странные маленькие существа: полусобачки-полуноги.

– Точно, – кивнула я.

Он замер и посмотрел на меня.

– Мисс Эймс. То есть Джоан. Что же мне с вами делать?

– В рамочку повесить на стену и любоваться, – ответила я.

Он шагнул мне навстречу и обнял, стал целовать мои волосы и шею.

– Пойдем в постель, пожалуйста, – сказал он.

Спальня профессора Танаки походила на его гостиную: несколько гравюр на стенах и простая кровать. Серый свет струился сквозь бумажный абажур, обрисовывая фигуру Джо, когда тот раздевался. Он был хорош собой, крепкий, мускулистый; на ноге я увидела розовый блестящий шрам, кожа вокруг сильно натянулась. Пулевое ранение, поняла я; вот почему он хромает. Я представила, что он был героем Корейской войны, хотя потом, разумеется, узнала, что он случайно выстрелил себе в ногу на учениях. Когда он ко мне прикоснулся, кожа его была холодной, как у тюленя. В постели, когда я тоже разделась, мои соски затвердели и напряглись, мне захотелось скрестить руки на груди и прикрыться, но я не стала. Моя грудь всегда казалась мне чем-то чрезмерным, деталью, которая нравилась мужчинам, но меня смущала. Я видела, как он смотрит на мою грудь и пучок лобковых волос, которые росли как попало, и представляла, что мы с ним лежим у края японского прудика, и то, что собираемся сделать сейчас, будет грациозным, как японская чайная церемония. Я взяла его пенис в свою руку и рассмотрела его спокойно, ни на что не отвлекаясь. Это был мой первый пенис, и выглядел он очень жизнерадостно и оптимистично – гораздо оптимистичнее самого Джо. Он согласно лег в мою руку, готовый, не задумывающийся о возможной неудаче. Я легла на подушку и стала смотреть, как он надевает презерватив; тот единожды тренькнул, как натянутая струна банджо, а потом я позволила ему войти, надеясь, что хоть чем-то ему это поможет, хоть как-то улучшит его жизнь в глобальном смысле. Мне-то это точно должно было помочь; я теперь возвысилась над стайками девчонок в длинных развевающихся клетчатых юбках. Джо быстро вспотел, и его ледяные ноги обвили мои, вцепились в них, как ноги примата, повисшего на ветке. Сам процесс оказался очень болезненным, и меня это удивило, ведь мне казалось, что в силу своей чувствительности и любви к книгам он и дефлорацию должен проводить менее болезненно, что ли. Я вспомнила его колени в серых шерстяных брюках; сейчас они были голыми – сухие, лысые кругляши с туго натянутой кожей; под ними то напрягались, то расслаблялись икроножные мышцы. Я обвила его ногами, и мне казалось, что я механически его удерживаю; я и не догадывалась, что у меня такие сильные ноги. Через некоторое время мне захотелось спать, но Джо не спал, точнее, не мог уснуть.