Жена Пилата - [6]

И вот мы отправились в Тибур. Сивилла, древняя старица, казалось, даже не заметила нас, когда мы вошли в знаменитый грот. Она сидела с закрытыми глазами перед своим очагом, на первый взгляд потухшим, как и жизнь на ее дряхлом, старческом лице. В гроте было сумрачно, словно в преддверии царства теней. Я обратилась к сивилле со словами приветствия, но не получила ответа: должно быть, она не слышала меня, так как пещеру наполнял шум близкого водопада, словно природа старалась заглушить человеческий голос. Затем госпожа молча коснулась плеча погруженной в себя старицы, та тяжело подняла голову – и пламя в очаге тотчас же вспыхнуло. Это было похоже на встречу двух сестер: древняя старица выпрямилась, глядя госпоже прямо в глаза, и провела дрожащей бесплотной рукой по ее лицу.

– Да, я знаю, ты тоже видела Его , – пробормотала она. – Чего же ты хочешь от меня? Мое время вышло…

Глаза ее вдруг затянулись бледной поволокой, как будто от пролившегося внезапно неведомо откуда света она лишилась своего лица. На губах у нее выступила пена, как это обычно случалось с нею в минуты пророчества. Она воскликнула нестерпимо громко:

– Ступай в Субуру, в самое бедное жилище, какое только найдешь! Там ты встретишь человека, который знает больше меня… – И еще раз повторила с глубоким вздохом облегчения: – Мое время вышло… Мое солнце закатилось…

Как ты понимаешь, благородная Юлия, нелегко мне было отважиться на ночное путешествие в Субуру, в этот зловещий квартал Рима, напичканный мелкими лавчонками для простолюдинов, туда, где в больших доходных домах кроткая бедность соседствует с дерзкими пороками. Но госпожа не слушала моих увещеваний, тем более что одна из наших рабынь узнала о новом культе, приверженцы которого собираются в одном из домов этого мрачного квартала.

Мы вошли в невзрачное, убогое помещение, которое днем, должно быть, служило мастерской какому-нибудь бедному ремесленнику, а по вечерам – местом собраний. Рабыня, указавшая на этот дом, сообщила нам и тайное слово, служившее пропуском, так что мы беспрепятственно прошли к собравшимся, однако я убедила госпожу держаться в тени, потому что вид этого маленького собрания произвел на меня тревожное впечатление. Это были беднейшие из бедняков, в том числе много рабов и несколько блудниц, а такие люди легко поддаются недобрым чувствам к богатым и знатным и теряют власть над собою, особенно если чувствуют себя в безопасности. Спустя некоторое время в комнату вошел пожилой мужчина в ветхом платье странника и опустился на колени перед обыкновенным, скромно украшенным столом. То был алтарь, однако мы не заметили никаких жертвенных животных и никаких приготовлений к жертвоприношению. Старец прочел молитву, в которой мы мало что поняли из-за его чужеземного акцента. Потом он поднялся и предложил собравшимся вместе произнести Символ веры. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. По знаку старца – очевидно, священника этой религиозной общины – все встали. Робко, явно непривыкшие говорить хором, они стали повторять произносимые им слова. Они тоже говорили на нашем языке с трудом, сильно искажая его своим варварским произношением, так что вначале мы почти ничего не могли понять. И вдруг я почувствовала, как задрожала стоявшая рядом со мною Клавдия Прокула; меня охватило смутно-тревожное чувство, как будто эта убогая, скудно освещенная комната, наполненная бормотанием молящихся, – какое-то зловещее повторение того, что я уже однажды пережила и давно забыла. И в тот же миг, словно взметнувшееся ввысь из бездны забвения, на меня обрушилось воспоминание о том необычном сне госпожи, увиденном ею в Иерусалиме. И я услышала как бы внезапно обострившимся слухом слова: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…»

Дорогая Юлия, позволь мне опустить описание того действия, которое произвели эти слова на мою госпожу. Она стояла, как тогда, на крыше претории в Иерусалиме, точно пораженная молнией. Но когда я обняла ее и попыталась вывести из комнаты, она резко вырвалась и решительно протиснулась вперед. Хор молельщиков к этому мгновению смолк, и странствующий проповедник начал свою речь:

– Итак, продолжаю возвещать вам историю страданий Господа нашего, близящуюся к концу. Допрос у римского прокуратора закончился. Я обращаюсь к рассказу нашего брата из Иерусалима, ставшего очевидцем случившегося, и подтверждаю это его словами: «…Пилат… сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-Еврейски Гаввафа. Тогда была пятница пред Пасхою, и час шестый…» [7]

Ты знаешь, досточтимая Юлия, что с того дня мы часто, а вскоре уже регулярно посещали собрания назарян – так называли себя члены этой маленькой общины в Субуре – и что госпожа моя очень скоро с радостною готовностью раскрыла сердце для их вероучения, в то время как я, слушая благовестие о Распятом, тосковала по веселым, прекрасным богам моей родной Греции. Я пыталась переубедить госпожу, говоря ей, что, если бы Он и в самом деле был посланником неба, Он сумел бы спастись от своих врагов. Она же отвечала тихо, но твердо:

– Он