Жена Пилата - [10]

Тем временем прокуратор в нетерпении бросил металлический шар в резонатор. Я отправилась к нему, чтобы успокоить его и сообщить, что у госпожи просто немного закружилась голова, но теперь все в порядке. Он, привыкший к необыкновенной чувствительности жены, похоже, недолго ломал себе голову над этим столь странно закончившимся разговором.

Однако уже через несколько дней ему вновь пришлось вспомнить обо всем. Он получил приказ кесаря, в котором ему под предлогом расследования причин злополучного пожара в Риме предписывалось покончить с назарянами. Я думала, это приведет Клавдию в ужас, но все оказалось наоборот.

– Бог милостив, Бог милостив! – взволнованно повторяла она, узнав о полученном приказе. – Он еще раз ставит моего мужа перед выбором, дает возможность исправить роковую ошибку.

Она послала меня к нему, велев передать, что ждет его в своем покое. Я нашла господина в наилучшем расположении духа: за день до того лекарь снял повязку, он вновь чувствовал прилив сил и бодрости, а приказ кесаря освободил его от опасений, что он впал в немилость. С ним был раб, которого он когда-то велел обучить искусству магии. После падения во время состязаний на колесницах прокуратор отдалил его от себя. Поэтому я была удивлена, вновь увидев рядом с ним этого лукавого человека, чье хитрое лицо показалось мне в этот раз странно зловещим.

Прокуратор, по обыкновению, вежливо выслушав меня, велел, однако, передать жене, чтобы она ждала его не в своей спальне, а в атрии. Мне сразу стало понятно, что им руководило совсем иное желание, чем ею. Клавдия желала говорить с ним с глазу на глаз, а он с того самого разговора в присутствии лекаря старался избегать этого. Я возвратилась к госпоже, и мы вместе отправились в атрий. Утреннее солнце лилось в открытое пространство, колоннада же, как и домашний алтарь с древними богами, была погружена в тень; зато мраморную скамью у фонтана, на которую села госпожа, заливал теплый блеск. В тишине помещения отчетливо слышен был приглушенный, но более громкий, чем в обычные дни, шум толпы на отдаленных улицах.

Прошло довольно много времени, прежде чем вышел прокуратор. С минуты на минуту должны были появиться носилки, в которых он собирался отправиться на Палатин. Раб, назначенный ему в услужение, уже стоял меж колонн с его вещами, не без интереса прислушиваясь к нашему разговору. Да и другие слуги деловито сновали взад-вперед. Но прокуратор, должно быть, и рассчитывал на эту своего рода публичность, потому что удержал даже меня, когда я хотела удалиться. Однако его ждало разочарование: на Клавдию все это не произвело никакого действия, она даже не заметила этого, она была слишком глубоко проникнута значимостью часа, которого с надеждой ждала долгие годы. Этой нежной, необыкновенно молчаливой и замкнутой женщине теперь не было совершенно никакого дела до того, что она была со своим мужем не одна.

Она спокойно выслушала слова прощания и немедленно устремилась к своей цели. Тихим, но твердым голосом она сказала:

– Супруг мой, умоляю тебя, откажись от поручения, данного тебе кесарем! Воздержись от преследования назарян! Не обременяй свою совесть еще одним неправедным судом!

В одно-единое мгновение суть происходящего обнажилась в своем потрясающем повторении. Прокуратора, казалось, вовсе не удивила просьба жены.

– Я ничего не имею против этих маленьких сект, – ответил он спокойно. – Какое мне дело до каких-то назарян? Для римлянина главное – Рим, а Рим – это воля кесаря. На Палатине их считают виновниками пожара. К тому же они, как мне сказали, отказываются приносить жертвы в честь кесаря, следовательно, их надлежит рассматривать как смутьянов.

– Они такие же смутьяны, как и Тот, Чье имя носит их община, – с тою же кроткою твердостью возразила она.

Он сразу же понял, о ком идет речь.

– Однако Его, как-никак, подозревали в намерении стать царем. Он сам мне в этом признался.

– Его царство не от мира сего, – сказала она.

– Да, Он и это говорил мне, но что мне в Его словах? Царство, которое не от мира сего, – кто может сказать, что это за царство?

– Тот, кто видит свет истины!..

Я до сих пор не знаю, произнесла ли это Клавдия или чей-то чужой голос. Как странно было слышать это почти буквальное повторение уже единожды услышанного!

Прокуратор пожал плечами:

– Что такое истина? Наши философы были бы счастливы, если бы смогли ответить на этот вопрос. Ты, что же, знаешь больше, чем они?

– Я знаю, что ты не ведал, кому ты вынес смертный приговор!.. – В голосе ее теперь звучало глубочайшее волнение. – Да, Он был и есть Царь – Царь веков, предреченный Августу тибурскою сивиллой.

Теперь его как будто и в самом деле охватил мгновенный трепет ужаса; последние препоны рухнули: то незабытое – незабываемое! – прорвалось и выплеснулось наружу.

– Как ты можешь говорить, что это я предал Его на смерть! – вскричал он. – Иудеи принудили меня сделать это! Я отстаивал Его невиновность до последней минуты! Я использовал все средства, чтобы спасти Его! Я заключил дружбу с этой старой лисой, Иродом, в надежде на то, что он, как местный правитель, сумеет освободить Его! Я пытался умиротворить этих иудейских собак, приказав бичевать их жертву! Я предлагал им для выбора убийцу Варавву, чтобы заставить их отпустить этого Иисуса! До самой последней минуты я говорил им, что не нахожу в Нем вины, – я публично умыл руки в знак того, что невиновен в Его крови! Ступай и сама спроси иудеев – они взяли эту вину на себя! Чего ты хочешь от меня? В чем ты упрекаешь меня? В чем ты упрекала меня все эти годы, глядя на меня своим невыносимым взглядом, который разрушил наше счастье?.. – Он сжал кулаки, то ли от гнева, то ли от страха. – Что ты хочешь сказать этим взглядом?..