Жена нападающего - [5]

– Что ж…

– Нет, – вскричала она. – Нет… В ресторан? Я приглашаю? В кафе? Мы же с тобой так и не поговорили?

– О чем?

– Как это о чем? – и эти кулаки, прижатые над грудью. – Я должна тебе столько всего сказать!

Я взглянул на башни, на часы.

– Поздновато…

– Тогда в гастроном!

– Ты же видишь: не горит.

– В центре горит! До одиннадцати! Просто возьмем сухого и… Такси! Такси!..

В центр не хотелось мне отчаянно, центр кишел возможностями встреч и пересечений с непредвиденными последствиями для основного сюжета (из которого я выпал на менструальный период) и вполне предвиденным позором. Для центра она была мне не компания. Жизнь отбросила молодую маму на окраину, в быт, в потемки. На свету ее видеть было мне невыносимо.

Выйдя на тротуар в самом центре Ленинского, я под предлогом покурить отказался подниматься с ней в винный отдел. Остался в тени между лип. Сквозь листву сиял фонарь. Мимо цокали юные тени, оборачивались лицами, которых люминисцентный свет не портил, а я уводил глаза – продавший свою юность за бутылку. Этой вот тете, сунувшей под кофту пару мячей.

Сквозь папиросную бумагу проступали коньячные звездочки. – Ну, зачем ты? – возмутился я.

– Так он без пробки: открывать удобней.

– Сколько стоит?

– Ну, я тебя прошу…

Мы вышли к Центральной площади, остановились у перехода. Глаза мои скользнули по озаренным щитам на той стороне, прикрепленным к гранитной балюстраде парка. Гастрольные афиши предлагала этому городу Софокла и Арбузова – "Мой бедный Марат" и "Царь Эдип". Я издал назальный звук, она мгновенно повернулась. – Что?

– Мой бедный Эдип…

– О чем ты?

Вдаваться я не стал. Не каждому дана возможность пользоваться для самообразования научной библиотекой МГУ. Зажегся зеленый, мы пересекли проспект. По пути к остановке она окинула взглядом афиши и сказала виновато, будто я был против, что взяла билет на Арбузова: Алису Фрейндлих хотелось ей увидеть. – А в «Царе», говорят, там ужасы. Отцов убивают, что ли?

– И матерей ебут.

Она молчала, прощая мне язык, но я счел оправдаться:

– Два великих преступления.

– Великих? – удивилась она без возмущения. – Иногда я тебя совсем не понимаю. Но мне это нравится, ты знаешь?

– Чего там понимать.

– Даже школьные твои стихи, и те…

– Ну уж там-то, – сказал я, снова переходя на прозу. – Два пальца об асфальт…

– Дура, наверное.

Вышли из троллейбуса на предпоследней. Дальше обсерватория, край света и глубокий космос, а здесь перед нами светлела колоннада мрачных времен. Несмотря на помпезный вид, за ней открылся сталинский аттракцион, дар Вождя советской детворе и победившему в войне народу, наглядное свидетельство того, что в начале 50-х жить было лучше, веселей: «Детская железная дорога имени В. И. Ленина».

Только время было недетским.

На перроне никого.

Странно, что в такую теплую ночь никто не занял единственную тут скамейку. Впрочем, снаружи невозможно даже предположить существование столь идеального места. Я и не предполагал. Даже с перрона не сразу заметил ее под окном наглухо запертой билетной кассы. Затемненная крышей, защищенная с флангов, а шаги посторонних по перрону мы бы расслышали издали, – она была до упора задвинута внутрь буквы «П», в виде которой был вокзальчик. В такое уютное «П» страшно обидно было входить не с той. Мы повернулись и присели. Как из партера, как «на театре», передо мной открылась звездная чернота, в чем-то смутно винящая. Когда глаза привыкли, на заднем плане различил мерцание узкоколейки и черноту Серебряного бора, к которому рельсы уходили вправо и, завершая кольцо, возвращались к нам слева – ослепительно блестя.

– Где же он, интересно?

– Кто?

Не это ей было интересно, и я не ответил. Поезд! Поезд зиял отсутствием во всей этой картине. Может быть, давно уже все не работает? Столько ведь лет прошло с тех пор, как здесь меня возили по кольцу.

Она вынула коньяк. Раскрутила жгутики, оголила бутылку. Сняла полоской станиоль, поддела ногтями полиэтиленовую крышечку.

– Попробуй. Должен быть хороший.

Я вздохнул и взял. Выдохнул и, запрокинувшись, стал вливать из горла, как алкоголик. Работал своим Адамовым, пока не шибануло в мозг.

– Конфетку?

Мотая головой, я негативно промычал. И передал ей плеск. В бутылке стало меньше половины, когда она оторвалась. Я усмехнулся:

– Как алконавты…

– Кто?

Слушая мой анализ этого неологизма нашего арго, она жевала конфету и складывала фантик. Замечателен тем, что подразумевает все – от наших побед в космосе до тех самых древнегреческих героев, плывущих за золотым руном, кстати сказать, на корабле с названием «Арго», не говоря уже о том, что здесь есть и этот «алк», арабский звук, который столь фатально сочетался с нашим праславянским: «лакомиться», «ласкать», «лакать», «алкать»… только чего? Печально я произнес:

– Алчба небытия.

Фантик упал между брусьями сиденья. Потом она поставила бутылку на асфальт, а разогнувшись, так и впечаталась в меня. – Ничего не могу с собой поделать. Ты понимаешь? Страсть…

Что ж? Я ответил на шоколадно-сладкий поцелуй, немедленно и неохотно возбуждаясь болью, отдаленно напоминающей последствия штрафного удара – за десять лет до этого. Как девичья не знаю, но Мотовилова стонала: "А-ах! а-ах!" Вынула у себя из-за спины мою руку, отстранилась, одним рывком раскрыла кофту, вывалила грудь и прижала к ней, необъятной, мою ладонь, которой я стал оглаживать молочную железу – сначала даже с пиететом к весу и функции. Но она вцепилась мне в руку, требуя щупать, мять, сжимать, причинять себе боль, от которой застонала чаще, глубже, а потом вдруг повалилась спиной на брусья, увлекая меня силой рук и тяжестью. Безрассудная голова ее столкнула сумку, которая шлепнулась, звякнув содержимым. Я вдруг понял, что меня вознесло, что возлежу на ней – приподнятый, как в левитации. В голове прозвучало из рассказа, который никому не нравился, кроме автора и меня. По-американски.