Жена нападающего - [3]

– Странно…

– Что тебе странно?

– Впервые вижу тебя так.

– И как? – Мокрым задом сел на песок и уперся ладонями.

– Юноша совсем.

– На ладан та юность дышит.

– Все занимаешься культуризмом?

Когда-то занимался, но откуда ей известно? Ответ меня смутил. Оказалось, что по ее просьбе мама показала мою комнату, откуда железо мое еще не выброшено по причине тяжести.

– Бросил.

– И правильно.

– Почему? Атлета вам готовил. Настоящего мужчину.

– Зачем они нам… – Она вздохнула.

– Как же…

– Я замужем за настоящим.

Меня укололо.

– Офицер?

– Ну, как сказать. Отчасти…

– ГБ?

– С любовью моей к поэзии? Ну, что ты…

– Армия тоже не большой меценат.

– Он в армии формально.

– То есть?

– Играет за нее в футбол.

– Что, футболист?

– Не просто… Мотовилов. – Она взглянула. – Ну. Тот самый.

– Нападающий? – Отнюдь не болельщик, слышал как произносили с восхищением.

– Был центровым.

– Почему был?

– Переезжает. Москва перекупила.

– И вы с ним?

– Испугался? – Усмехнулась. – Не бойся. В Москве ему мы не нужны. – Разняла руки, потянулась. – О-ох… Охота окунуться. Но нет купальника.

Молчал.

– Зрителей, впрочем, тоже…

– Я.

– Тебе можно. Если, конечно, ты не возражаешь?

Воздвигнувшись надо мной, раскрыла молнию на бедре. Втягивая незагорелый живот со впадиной пупка, стащила юбку и осталась в белых трусах. С проступающим курчаво рельефом. Пружинки, пронизавшие ткань, искрились. Взглянула на меня, я отвернулся. Подкатил бутылку и перенес внимание на ярлык. Но должен признать, что нагота ей шла. Нагота и природа. Проводив ее взглядом с мыслью, что Пикассо бы эти формы оценил, откинулся на песок.

Тлели перистые облака.

Возвращалась, ожидаемо чернея в надлежащем месте, но помимо воли пришлось бороться с глотательным позывом, отчего голос прозвучал по-жлобски:

– Красивый…

– Бюстик? – Тут же ссутулилась, отлепляя ткань с молочных своих желез – чтобы, возможно, не угнетать меня недевичьим видом темных ареолов вкруг сосков, которых лишил невинности младенец с моим именем.

Капли воды текли по животу, к коленям. Она огляделась.

– Поднимемся в ельничек?

Истоптанный песок слегка померк. Я натянул брюки, взял бутылку.

Совсем юный, ельник был ей по плечи, но густоты такой, что под царапаньем ярко-зеленых лап она издала стон – будто гармонь на басах растянули. Обернулась:

– Идешь?

Нашла поляночку почище. Положила одежду на песок и, доверительно взглядывая, завела руки за спину, чтобы расстегнуться. Перенес внимание к закату. С поверхности воды исчезали последние блики. К груди льнула хвоя, к которой я ритмично прижимался, лаская себя массивным иглоукалыванием.

Откапавшее за спиной белье расправлялось на еловых лапах. Шелест, возня с застежкой. Полунасмешливое:

– Можно…

В кофте, застегнутой на пуговку, она сидела на песке, обдирая бутылку, стиснутую белизною бедер. – Плохое. Как обещано…

– Зато крепкое.

– Разве? Черт, еще и с пробкой… – В смысле, что не из пластика, который достаточно подковырнуть.

– Дай.

Вынула ключи – не иначе как от дома. Английский подошел, но дальше застряло. Порывшись в сумке, протянула алюминиевый гребешок с ручкой длинной и узкой. Я присвистнул. «Стилет… На ночных улицах успехом пользуешься?" – "А ты как думал?» Пробка упала, вытолкнув дух алкоголя. Осмотрев горлышко, протянул ей бутылку. Она запрокинулась и стала пить, упираясь о песок растопыренными пальцами. Потом – в глазах поволока – смотрела, как эти же «чернила» пью я. Под взглядом поперхнулся, закашлялся, был с осторожностью похлопан промеж лопаток. «Можешь сильней. – Нельзя. Может отслоиться… – Что? – Ну, что-то там важное…» Я закурил. «Не знала, что ты куришь. Можно и мне?» – прикоснувшись пальцами к губам, вынула из них сигарету. Затягивалась она, как некурящие девушки перед тем как пойти вразнос. Воткнула недокуренную в песок.

– Поцелуемся?

Сердце застучало – но не весело. Нет. Я выпрямился, поднялся на колени – ей навстречу. Завел руки за спину, приобнял, всем существом испытывая протест. Спина была плотная, а груди она беспощадно расплющила об меня, одновременно пробивая в рот мне свой язык. Делать нечего, я уступал, хотя все было чужим и чуждым – совсем другая кожа, шелковистая, и воспаленность слишком мягких губ, и влажность поцелуя с привкусом портвейна. А главное, этот ее напор, на который – вопреки моим эмоциям, грубо их попирая – однозначный мой член вдавился ей в живот, как кулаком. Ощутив этот факт, она загудела сквозь ноздри. Стон был животный. В том смысле, что рождался он из чрева. И столько торжества в нем было, что прекратил я поцелуй. Оторвался. Отвернулся, вдохнул бесшумно через рот. Хотелось утереться, но не решился. Чтобы не оскорбить ее, тяжко дышавшую. Приоткрыв рот, чтоб дать губам обсохнуть, отпал и руки заложил под голову. Небо погасло. Реяли ласточки. Глянув украдкой на вводящий в заблуждение везувий или что там, она склонилась вполголоса:

– Что с тобой, мой дорогой?

– Винище.

– Вступило в голову?

– Ебнуло.

Погладила мне лоб и волосы.

– Милый ты мой…

От этой любви мне стало дурно. Я закрыл глаза, чтобы сникнуть во мраке не разделимой с ней правды. С удаленных холмов раздался горн, сзывая мое отрочество на вечернюю линейку. Много чего произошло тогда в этих местах, а среди прочего и сыграно в футбол. Единственный раз в жизни. Против лагеря Военного округа, в котором я не оказался по той причине, что был не сыном военного, а пасынком, и в этом качестве обречен был стать противником своих. Лагерь был богатый. Профессиональное поле окружали их девочки-болельщицы. Меня поставили на ворота. Стены не помогали, и в конечном счете нас разбили вдребезги. Но мяч я не пропустил. Свой первый и последний в игре и всей последующей жизни. Удар был штрафной, и я его отбил. Вернее, тем штрафным отбили мне гениталии. Свет в тот момент померк. Но если открутить кино обратно, то возникают золотисто-бронзовые ноги в настоящих шиповках. Переносица, уголки век, общая тяжесть лица, поразившая в том сверстнике – их капитане. Вот он на фоне сплоченной команды сыновей военнослужащих под вой и визг их дочерей из группы поддержки небрежно подбегает к мячу – в одиннадцати метрах от Ахиллесовых моих яиц.