— Ну и скандальная ты баба, — хмыкнула Чармейн и запела тягучие ноты волшебного напева, две ноты высоко, потом ниже и ниже, затянуть одну, пока не кончится дыхание, и опять наверх. Лиса пряла ушами прислушиваясь, но стоило Чармейн сделать неверное движение, как та, подобно упрямой козе, сиганула в кусты.
— Чтоб тебя!
В тот вечер она спросила мужа:
— А что, если мне попробовать опять сходить в Вирхольм? Может, на сей раз Хозяин леса меня отпустит?
Дэмиен улыбнулся и заправил ей вольную прядь волос в прическу.
— Попробовать стоит. Только уши прикрой.
Чармейн мигом дотронулась до ушей и с удивлением обнаружила, что они покрылись густой мягкой шерстью. Прикусив губу, она напряженно размышляла, во что бы поглядеться. На дворе темно, пруд отражения не покажет. Ах, вот! Дэмиен принес из Вирхольма бархатную шкатулку со встроенным зеркальцем. Чармейн ее засунула тогда на самую верхнюю полку, и теперь пришлось потрудиться, пока достала.
Так и есть. Уши поросли рыжей шерстью. Не очень заметно, потому что черные волосы Чармейн теперь стали светлее, с медовыми прядями. Если закрыть уши распущенными волосами и понадеяться на то, что никто приглядываться не будет, то сойдет.
— Дэмиен! Ты когда заметил?
— А почему, думаешь, я стал тебя белочкой звать? Посмотри на себя — такая же изящная, с неуемной энергией и волосатыми ушами.
Чармейн недовольно пихнула мужа, а потом заглянула снизу в глаза.
— Это из-за ребенка, правда? Я становлюсь совсем лесной.
— Я всегда мечтал стать лесным, — сказал Дэмиен и поцеловал ее в нос.
***
Чармейн шла к Вирхольму, и дорога была совсем другой. Трава стлалась под ноги, птицы пели, и дул легкий ветерок. Она научилась узнавать дорогу по деревьям, поэтому то и дело останавливалась, обняв кору и задрав голову. Ветви покачивались в нужном направлении, также приветствуя лесничую. Чармейн несла на спине котомку с подарками — собственноручно вышитый платок для матери (и до этого руки дошли, слишком живо она помнила упреки в неумении), для отца кошель. Еще несла целебные травы — городским запрещено далеко заходить в лес, а на опушке не все растет. Она долго раздумывала над подарком для матери Дэмиена, перед ней Чармейн чувствовала себя особо виноватой. Наконец решила нарисовать портрет Дэмиена.
Когда-то Чармейн неплохо рисовала. Особенно гордилась собственным портретом на качелях, которым украсила свою комнату в доме родителей. Теперь она несла в котомке свернутый в трубочку холст с наброском. На нем Дэмиен, стоит посреди поляны, опираясь на посох. Его лицо спокойно, а глаза смотрят с нежностью. Дома она натянет холст на раму и раскрасит красками. Его матери должно понравиться.
За этими мыслями Чармейн не заметила, что лес расступился, уступил травяному разнотравью. Плодородные поля находились севернее Вирхольма, а тут была ничейная земля, раздолье для детворы. Чармейн частенько пропадала в поле целыми днями с ватагой друзей. Играли в догонялки, в дикую охоту, в “вытолкни за завесу”. Но сейчас солнце припекало, а на тропинке Чармейн была совершенно одна.
Вирхольм! Интересно, как он ее встретит?
Ее заприметили еще издалека, выбежали встречать целой толпой. Чармейн дергали за рукава, теребили, улыбались, обнимали и бесперебойно закидывали вопросами. Отчего ее так долго не было, почему пришла одна, где Дэмиен, как ей живется в лесу?
Чармейн ответила, глубоко вздохнув, что о лесе говорить запрещено. Рассказала, как Дэмиен сломал ногу, — тут пронесся беспокойный вздох, затем тревожное молчание.
Чармейн обвела глазами за мгновение поскучневшую толпу. Каждый вспомнил тот голодный год, когда Дэмиен что-то сделал не так в лесу и урожай пропал. К тому же, все знали, что Хозяин леса не слишком доволен лесничим Ахтхольма, и тем приходится намного труднее.
Чармейн, как раскаленный свинец в ледяную воду, бросила фразу о том, что сама заменяла Дэмиена в последние недели. Молчание разорвалось резким выпадом высокого парня с насупленными бровями: «Врешь!». Чармейн узнала в нем одного из бывших ухажеров. Она ничего не ответила, лишь гордо подняла подбородок, и на него шикнули соседи, утихомиривая наглеца.
Дэмиена боялись, его сторонились, а Чармейн, хоть и отличилась странностями перед свадьбой с лесничим, но была своей. Теперь все колебались, можно ли ее поставить на место или не стоит.
Чармейн вышла из леса не в шкурах, а в парадном зеленом платье, словно обычная городская модница. Разве можно ожидать от молодой девушки особых подвигов?
— Вы что не видите, что на ней печать леса? — вдруг раздался звонкий голос из-за спины толпы. — Наша Чармейн была черноглаза и черноволоса, а теперь стала медовой.
Чармейн повернулась в сторону голоса и увидела говорящую. Черноволосая девушка, закутанная в шаль до пола. Стоит слишком ровно, словно пытается осанкой перекрыть неуверенность.
Это была Милисент, та самая дочь мельника, с которой у Юстаса случилась некрасивая история. Чармейн в первый раз взглянула ей в глаза с того самого дня. Она знала, что отец ходил к мельнику, чтобы вручить компенсацию, а потом по Вирхольму пошли слухи, что Милисент сама виновата, что заманила Юстаса, а мальчик не смог сдержаться.
