Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - [26]

Однажды она в очередной раз собралась покормить животных и стала невольным свидетелем следующего зрелища. У них был кот по имени Миру. Сэйсю держал его за шкирку и макал мордочкой в миску с рисовым вином до тех пор, пока животное окончательно не обезумело и чуть не задохнулось от крепкого горячительного напитка. Кот уже был пьян и дико мяукал, когда Сэйсю заметил жену, с ужасом взиравшую на эту картину.

– Это действие дурмана белого, – с улыбкой сказал он ей.

Каэ понятия не имела, о чем муж ведет речь, зато она смогла без труда различить запах сакэ, поскольку ее обоняние сильно обострилось в связи с беременностью.

– Помнишь цветы, которые мы собирали? Я смешал их сок с сакэ и дал коту. Приходи через полчасика, посмотришь, что получится.

– Хорошо.

Каэ поспешила выйти из комнаты. Но любопытство взяло верх над страхами, и в назначенное время она вернулась обратно. Она полагала, что, напившись сока «бешеного каштана», кот сойдет с ума. Более того, Каэ не представляла, чего добивается ее муж. Когда она робко заглянула в комнату, Сэйсю как раз заносил в свиток все подробности поставленного опыта. Заметив жену, лекарь оторвался от своего занятия.

– Уже пора, да? – Он присел рядом с котом, который спал в углу комнаты, и измерил его пульс.

Каэ наблюдала за тем, как он ввел в бок Миру толстую иглу, вызвав непроизвольные конвульсии, и вытащил ее, после чего кровь брызнула фонтаном. Сэйсю спокойно продолжил обследование, не замечая ничего вокруг, в том числе трясущуюся жену. Лицо его ничего не выражало. Тут Каэ пошатнулась – ей показалось, что она вот-вот упадет в обморок, – и потихоньку вышла из комнаты. Миру уже никогда не поднялся из своего угла и через четыре дня был похоронен под хурмой.

Вместе с Миру в комнате лекаря находились пятнистая собака по кличке Кумомару и рыжая по кличке Удзуити. Обеих силой накормили едой с лекарствами, и они спали, неестественно вытянув лапы.

Может, Каэ стала не в меру впечатлительной из-за своего положения? Как знать. В любом случае ее начали преследовать кошмары. Сколько раз она просыпалась по ночам и находила рядом с собой Оцуги, которая пыталась успокоить ее: «Вот, Каэ, выпей. Ты снова кричала во сне». Но для Каэ это прекрасное лицо было всего-навсего продолжением страшных видений. Даже по возвращении в родительский дом тени животных не оставили ее в покое. Как же она скучала теперь по старой Тами, которая умела вселить в нее уверенность и рядом с которой она всегда чувствовала себя под защитой! Нянюшке она могла бы открыть свою тайну, поведать то, что даже матери рассказать не решалась. Тами выслушала бы все, не перебивая, и приняла бы ее точку зрения без всяких условий, не пытаясь разобраться, кто прав, а кто виноват. Ей сделалось бы гораздо легче, опиши она во всех подробностях смерть животных. Если принять все это во внимание, становится понятно, отчего Каэ так горевала по своей нянюшке, которая, в сущности, была для нее не только другом, но и приемной матерью.

Каэ ужасно боялась, что злые духи погибших кошек и собак могут навредить ее будущему ребенку и даже проклясть его, если она не облегчит душу, и вот, на последнем месяце беременности, молодая женщина решила посетить могилу Тами. Госпожа Имосэ согласилась отпустить дочь, приставив к ней престарелую служанку, и постоянно повторяла обеим, чтобы они были осторожны и ненароком не упали. Заботливая мать готова была пойти на все, лишь бы умерить душевные страдания дочери.

Тами покоилась на кладбище у подножия горы Кацураги. Минут через пятнадцать женщины оказались у небольшой могильной плиты, после чего Каэ велела своей провожатой отойти в сторонку. Потом она опустилась на колени и принялась молиться у старого надгробия, принадлежавшего семье крестьян, несколько поколений верой и правдой служивших Имосэ. Где-то на середине молитв Каэ вдруг ощутила: все, что она собиралась рассказать, уже дошло до ушей нянюшки. И, глядя на побитый непогодой камень со стершимися неразборчивыми надписями, Каэ впала в философское настроение и задалась вопросом: неужели это и есть конечная цель всего человечества?

Через некоторое время она поднялась, придерживая свой огромный живот. И хотя вслух ничего сказано не было, Тами, по всей видимости, удалось освободить страдалицу от мук, поскольку стоило им ступить на горную тропинку, как у Каэ начались схватки. Не раз рожавшая старушка служанка не растерялась. Как только боль немного стихала, она заставляла Каэ идти, а когда схватки возвращались, растирала ей поясницу и уверяла, что первые роды продлятся никак не меньше половины дня. Обратный путь занял в два раза больше времени.

Дома мать тут же велела служанкам вскипятить воду, а Каэ – вымыть голову и приготовиться к долгому пребыванию в постели. Временами боль становилась просто невыносимой, и Каэ удивлялась ее невиданной силе и тому, как она неожиданно накрывала ее с головой и не менее внезапно исчезала. Роженица не могла сдержать стонов и в агонии скребла ногтями татами. Вскоре у нее пошла кровь, рубашка и футон промокли. Каэ мысленно вернулась к псу по кличке Удзуити, припомнив, как тот стонал и блювал кровью, и к своему товарищу, веселому Кумомару, у которого внезапно свело лапы судорогой и он умер. От ужаса у Каэ выступила на лбу липкая испарина, и, погрузившись в пучины бездонного страха, она снова и снова звала Тами. На самом пике страданий, когда она представила себе, как ее таз раскалывается, а тело распадается на кусочки, женщина почувствовала, что по ее родовому каналу скользнуло что-то теплое. Боль отступила. Малыш выпрыгнул из нее, словно рыбка из воды, возвестив о своем прибытии пронзительным криком.