Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - [19]

На дворе стоял сырой летний денек. Подсолнухи подпортились от повышенной влажности, и, поскольку некоторое время никто за садом не ухаживал, сорняки разрослись, а плодородная черная земля на заднем дворе почти скрылась под густым зеленым ковром. Было больно видеть, как процветают сорняки, а культурные растения полегли и гибнут. После чрезмерных весенних осадков последовал сезон дождей,[38] отчего складывалось впечатление нескончаемой блеклости и серости. На лицах крестьян отражалось безрадостное предчувствие плохого урожая второй год подряд. Рис рос плохо, ростки затопило водой, и они начали загнивать прежде, чем корни успели ухватиться за землю.

Каэ было любопытно, что сталось с лекарственными травами, и она вышла под моросящий дождик, от души надеясь на то, что он перерастет в ливень, больше соответствующий ее настроению. Все ее мысли были заняты разногласиями с Оцуги, она была настолько раздосадована, что даже не думала о том, как опасно поднялся уровень воды в Кинокаве, которая грозила, того и гляди, выйти из берегов и оставить без крова прибрежных жителей. Поверить грядку с травами – чем не занятие для жены лекаря. Кроме того, Каэ вздохнула с облегчением, внезапно осознав, что тоже играет определенную роль в этой жизни и занимает особое положение в семье Ханаока, в которой она всегда подчинялась родственникам мужа.

Влага явно пошла на пользу диким по своей природе целебным травам, и они разрослись даже пышнее сорняков. Каэ была поражена, обнаружив, что растения цветут, а листья весело топорщатся во все стороны. Крупные белоснежные цветы «сияния корейского утра» плыли в море зелени. Надо же, какие плодовитые эти «бешеные каштаны»! Ядовитые, сильные, быстро размножающиеся – их семена разлетаются повсюду, из всех трав в саду эти растения были самыми выносливыми. Их белые цветы, такие милые и изящные издали, на поверку являли мощные лепестки с острыми краями. Каэ ненавидела их за то, что они неизменно напоминали ей о первой встрече с Оцуги, а эти воспоминания в свою очередь вызывали приступ ярости. Она никак не могла понять, отчего поддалась очарованию Оцуги, той самой женщины, которую только что предали ее собственные морщинки. Девушке вдруг пришло в голову, что одержимость Оцуги своей внешностью и ее нескончаемые попытки скрыть морщины были проявлением ужасающей силы воли, а еще конечно же непристойности и плохого вкуса. Каэ решила, что больше не вынесет, если пятидесятилетняя старуха будет продолжать так часто смотреться в зеркало. Действия свекрови словно бросали тень на ее собственную женственность. Но еще сильнее невестку выводил из себя тот факт, что поведение Оцуги казалось естественным, лишенным каких бы то ни было признаков притворства и бесстыдства, в итоге разочарование Каэ выросло до небес и обострилось, поскольку она ничего не могла с этим поделать.

Каэ присела, медленно протянула руку к прохладным мокрым лепесткам и вдруг принялась яростно обрывать их один за другим, будучи слишком расстроенной, чтобы отдать должное хищной красоте цветов.

– Ты знаешь название этого растения? – раздался над ее головой мужской голос.

Каэ была слишком погружена в свои мысли и не услышала шагов. Сжав цветы в кулаке, она испуганно застыла на месте, подняла на мужа глаза и постаралась сосредоточиться на вопросе.

– По-моему, это мандарагэ, да? Дурман белый, – нерешительно ответила она.

– О, так ты знаешь?

И хотя в детстве она называла эти растения «бешеными каштанами», Каэ не желала помнить, что именно свекровь познакомила ее с лекарственными свойствами трав. Однако воспоминание всплыло в голове помимо ее воли, вместе с осознанием того, что она рвала цветы без спросу. Умпэй заметил ее смущение, присел рядом на корточки и тоже начал собирать цветы дурмана.

– Я не могу ждать до осени, пока они созреют.

Каэ понятия не имела, что он имеет в виду, и никак не могла решить, что делать со своим букетом.

– Вот прекрасная возможность для проведения научного опыта. Значит, так, эти лепестки надо высушить до того, как они покроются плесенью. Где можно найти подходящее место?

– Может быть, на балке в кухне? Там довольно сухо.

– Отличная идея.

Умпэй набрал еще цветов, Каэ сделала в своем кимоно большой карман, подоткнув болтающиеся рукава под пояс-оби, и муж без слов бросил туда дурман. Теперь дождь уже не казался таким докучливым. Каэ была наедине с мужем, вдали от всех, и эта мысль завораживала и будоражила ее.

– Я хочу, чтобы ты вытерла их сухой тканью.

– Слушаюсь, господин.

– И не забудь после этого выкинуть ее.

– Да, господин. Дурман ядовит?

– Не так ядовит, как борец.[39] Но все равно, будь осторожна.

– Хорошо.

– Ёнэдзиро еще не вернулся?

– Думаю, нет.

– Пожалуйста, сообщи мне, как только он появится.

– Конечно, господин.

Сердце Каэ бешено колотилось в груди. Они впервые разговаривали с глазу на глаз. Крепко прижимая к себе ворох цветов дурмана, молодая жена бросилась в спальню. Свекровь как раз проветривала свои кимоно, аккуратно разложив их на застеленном татами полу.

– В чем дело? – осадила невестку Оцуги, неодобрительный взгляд уперся в ее промокшую одежду и цветы.