Жена иллюзиониста - [30]

В углу что-то зашуршало. Маша вздрогнула и пошевелилась. Только теперь она поняла, что уже долго сидит вот так, без движения, в пустой темной квартире. Надо бы зажечь лампу и вскипятить чаю. Она вспомнила, что целый день ничего не ела. Шорох и писк повторились, и Маша со страхом и отвращением увидела, как из темноты угла быстро и по-хозяйски смело бежит мышь. Ей тотчас же вспомнились белые мыши, которых изображал на своих странных картинах Генрих. Она пригляделась и с изумлением поняла, что и эта мышь тоже белая, только в темноте она не сразу различила это. Маша поднялась, чтобы прогнать ее, но подлая тварь не испугалась, наоборот, она остановилась, повернула маленькую головку и вперила в девушку пронзительный взор своих глаз-бусинок. Маша замерла, она знала, что испуганные грызуны могут даже покусать. Мышь и впрямь ощерилась, показался ряд мелких острых зубов и яркий красный язычок. Маша испугалась не на шутку и, схватив диванную подушку, швырнула ее. Подушка упала на пол, и из-под нее, точно брызги, рассыпались в разные стороны десятка два невесть откуда взявшихся тварей, словно та, первая, лопнула от удара и породила новых. Маша завизжала. Полчища белых мышей, больших и маленьких, прямо на ее глазах заполняли собой пространство комнаты. Это были странные, диковинные мыши с горящими осмысленными глазками и дьявольскими ухмылками на маленьких оскаленных мордочках. Они кишели вокруг, а их длинные тонкие хвосты образовывали непроходимую сеть на полу. «Сейчас я запутаюсь в этих хвостах. Упаду, и они загрызут меня!» – мелькнула мысль, и Маша опрометью бросилась в переднюю, чтобы покинуть квартиру. Подбежав к двери, она схватилась за засов, потянула его и тут поняла, что дверь с другой стороны тоже кто-то пытается открыть. Маша не знала, что ей делать – вырваться наружу, спасаться от ужасных тварей или бороться с неведомым пришельцем. Времени и сил на размышление не было, дверь распахнулась, и обессилевшая от ужаса девушка упала на руки матери.

Испуганная Елизавета Дмитриевна едва перевела дух от неожиданности.

– Маша, девочка! Ты так меня до разрыва сердца доведешь! Да что с тобой? Какие такие мыши? У нас, слава богу, их и нет вовсе!

Мать затворила дверь и быстро прошла в комнаты, зажигая лампы.

– Тут нет никого! – Стрельникова покружила по комнатам, заглянула во все углы, но, кроме пыли, ничего не заметила.

Маша с опаской вернулась обратно, прошлась вслед за матерью. Странно, а ведь если тут и впрямь водилось бы столько мышей, остались бы отвратительные следы их пребывания.

– Что с тобой? Ты больна? – тревожно спрашивала мать. – Почему ты вдруг приехала? Да что же случилось?

Елизавета Дмитриевна, поверх суконного пальто закутанная в шаль, на которой блестели капли растаявшего снега, трясла дочь за плечи, с ужасом заглядывала ей в лицо.

– Стало быть, мне это привиделось? – прошептала девушка в отчаянии. – Значит, я, наверное, больна! О господи!

– О господи! – эхом отозвалась мать, и они посмотрели друг на друга.

Во взоре матери читались раскаяние и страх, во взоре дочери укор и отчаяние.

– Мама, Миша жив! Я знаю это наверняка, так же как и то, что вы все меня обманули!

– Ты видела Колова? – Стрельникова быстро справилась с испугом и попыталась увести разговор в сторону. – Ты приехала для свидания с ним?

Елизавета Дмитриевна всплеснула руками: мол, как можно, ведь ты замужняя женщина! Маша замотала головой и вкратце рассказала матери о своем открытии на острове, поиске газеты и визите к Коловым. Стрельникова нервно слушала дочь, крепилась, крепилась, но потом рот ее непроизвольно стал кривиться, она начала всхлипывать.

– Маша, ненаглядная моя, пойми меня и прости. Я причинила тебе такую муку, но я полагала, что делаю тебе добро! Представь на минутку, что ты теперь живешь не на «Сиреневой вилле», а вместе с Коловыми, с мужем-калекой на его жалкую пенсию, подрабатываешь уроками, штопаешь драные носки всего семейства, бранишься с кухаркой за каждую копейку, перелицовываешь свои девичьи платья. И это счастье, и это любовь, о которой ты так мечтала?

– Мама, – Маша прервала ее, – это все для меня теперь не важно, важно то, что я всю жизнь проживу во лжи, под гнетом невольного греха, предательства! Ведь я по-прежнему люблю Мишу! И я никогда не смогу полюбить Генриха!

Маша вдруг схватилась за голову. Острая, пронзительная боль заставила ее замолкнуть. Она побледнела, дыхание ее участилось. Стрельникова, на ходу разматывая шаль, побежала к шкафчику с лекарствами и дрожащей рукой достала успокоительные капли. Она волновалась, пузырек ударялся о край стакана, и жидкость попадала больше на стол, а не в стакан. Когда Елизавета Дмитриевна вернулась к дочери, та уже лежала на диване, скрючившись от боли, и постанывала.

– Мама, кажется, я заболела. Не пойму, что со мной. Меня всю ломает.

– Это нервы, ты переволновалась, да, наверное, простыла в пути. Поспи, и все пройдет.

Елизавета Дмитриевна укрыла дочь пледом и села рядом, тревожно глядя Маше в лицо. Страшное подозрение тяжелой тучей вползало в душу.

Известный в Петербурге доктор Николай Алексеевич Миронов поутру получил с рассыльным послание от своей давнишней знакомой и пациентки госпожи Стрельниковой, которая молила его прибыть по возможности без отлагательства, так как с ее дочерью происходит нечто непонятное. Миронов имел в столице репутацию многоопытного врача, прекрасного диагноста, его часто приглашали на консилиумы. У него имелась широкая практика по всему городу, его труды печатались в журнале «Врач». По стопам Миронова шли его ученики, которые боготворили своего учителя и коллегу, ловили на лету каждое слово, его авторитет был непререкаем. За долгие годы беспорочного труда на ниве помощи страждущим от недугов доктор снискал не только известность, но и заработал вполне осязаемый капитал, купил роскошную квартиру в доме на Каменноостровском проспекте, где поселился со своей единственной ненаглядной дочкой Олей, прелестной барышней на выданье. Доктор воспитывал девочку в одиночестве, потому как его супруга, верный друг и помощник во всех его начинаниях, умерла от дифтерии, несмотря на отчаянные усилия Николая Алексеевича. После смерти супруги Миронов долго был безутешен. Он не мог позволить себе полюбить еще раз, считая себя виновным в смерти жены.