Жемчужины зарубежной фантастики (сборник) - [124]

Перестав одеваться как американец, при своем невысоком росте он мог ходить по улицам, не привлекая внимания. Усы, конечно же, играли в том не последнюю роль. Теперь только глаза добросовестного наблюдателя (он испортил вторую пленку и отдал фотоаппарат в починку) могли выдать в нем туриста. И Алтын (несомненно, чтобы сделать комплимент) подтвердил: говори он на языке, сошел бы за турка.

После полудня холод не прекращал усиливаться. Согнав к солнцу густую марь, ветер оставил ее там. По мере того как соскальзывающий к западу плоский диск то темнел, то светлел сквозь более или менее плотные слои тумана, капризы света нашептывали этим жилищам и их обитателям противоречивые откровения. Но он не пожелал остановиться послушать. Он уже знал об этих вещах больше, чем хотелось. Он ускорил шаг в предполагаемом направлении дебаркадера.

Мальчик плакал, стоя перед фонтанчиком, простым краном, выступающим из грубой цементной глыбы на пересечении двух узких улочек. Пяти, может, шести лет. В обеих руках он держал по большому пластмассовому ведру с водой, одно — ярко-красное, другое — бирюзовое. Вода забрызгала короткие легкие штанишки и голые ноги.

Сначала ему показалось, что ребенок плачет просто от холода. Раскисшая земля уже подергивалась ледком, и стоять на ней босыми мокрыми ногами…

Потом он заметил сандалии. Это было то, что можно назвать банными сандалиями, синие резиновые овалы, снабженные ремешком, который пропускают между первым и вторым пальцами.

Сгибаясь вперед, мальчонка цеплял скрюченными и покрасневшими от холода пальцами ног ремешок, но через пару шагов сандалии снова соскальзывали. При каждом движении вода в ведрах плескалась через край. Ему не удавалось удержать сандалии на ногах, но он отказывался их бросить.

Осознание происходящего порождало гнетущее ощущение собственной полной беспомощности. Он не мог подойти спросить, где мальчик живет, чтобы, взяв на руки — такого маленького — отнести домой. Он не мог также попенять родителям за то, что те отправили его без подходящей обуви и теплой одежды. Он не мог даже забрать ведра и сказать, что поможет их донести. Поскольку при любом варианте требовалось поговорить с ребенком, а на это он как раз и не был способен.

А что он, в самом деле, мог? Дать ему денег? Но почему не рекламный проспект «Голоса Америки»?

Нет, он ничего не мог сделать, ничего, абсолютно ничего — это факт.

Мальчишка его заметил. Признав сочувствующего зрителя, принялся плакать еще пуще. Поставил ведра на землю, и, указывая поочередно на них и на босые ноги, умоляющим тоном обратил к взрослому незнакомцу, своему спасителю, какие-то слова на турецком.

Он сделал шаг назад, второй, так и не понимая этого послания страдания или возмущенного недоумения, которое выплакивал мальчик. Повернувшись, он побежал по улице, приведшей его к перекрестку. Ему понадобилось еще около часа, чтобы найти пристань. Шел снег.

Заняв место на пароме, он осознал, что оглядывает палубу, словно боясь увидеть его среди пассажиров.

На следующий день он слег в постель с простудой. Жар усиливался всю ночь. Он пробуждался и снова погружался в забытье, и в полубреду в сознании все время всплывали, как воспоминания с забытым происхождением и значением, их лица, женщины из Румели-хиссари и мальчика из Ускюдара: что-то в нем начало составлять уравнение, связывающее их между собой.

II

Это выступало основным положением его первой книги: сама сущность и главная претензия на эстетическое значение архитектуры коренятся в ее произвольности. Как только перемычки положены на опоры, как только та или другая крыша накрывает пустое пространство, то, что следует дальше, уже немотивированно. Сама перемычка, опора, крыша, пространство, которое она накрывает, — они тоже немотивированны. Значит, трудность состоит в том, чтобы приучить взгляд видеть в совокупности обычных форм, наполняющих мир — конструкциях из кирпича, облицованного цветной штукатуркой, из строевого леса с резными украшениями, — уже не «здания», не «улицы», а бесконечную последовательность свободного и произвольного выбора. Такой подход не оставляет места принципам, стилю, веяниям и вкусам. Всякое городское сооружение особенно и уникально, но расположенное среди всего остального, позволяет это заметить только очень чуткому и острому глазу. Иначе…

Его труд в последние три или четыре года состоял именно в том, чтобы переучить свой взгляд и сознание, вернуть их к пресловутому состоянию невинности. Побудительная причина была совершенно иной, чем у романтиков, поскольку он не думал, достигнув этого состояния незамутненного восприятия (чего, конечно, никогда не произойдет, поскольку невинность, как и справедливость, понятия абсолютные; можно лишь приблизиться к ним, но достичь — никогда), возвращаться к природе. Природа сама по себе его не интересовала. То, о чем размышлял он, наоборот, исходило из ощущения глубинной искусственности вещей: предметов, строений, огромной бесконечной стены, воздвигнутой с единственной целью — исключиться из природы.

Польза от первой книги была еще и в том, что она показала, как мало достигнуто в этом направлении, однако он уже знал (и кто лучше его?), где проходят границы и сколько правил социального договора он еще и не помышлял поставить на рассмотрение.