Жемчужины Филда - [106]

Тут начиналось взморье, но большой и свежей водой, как на других островах невского устья, не пахло — пахло нежитью, глушью, гнилушками, по ночам они мерцали. После великого наводнения сюда, на Голодай, тащили со всего города утопший скот. Валили в ямины с гашеной известью. И жгли, ветер взморья задыхался от смрада.

Почва эта принимала нынче полковника Пестеля, подполковника Муравьева-Апостола, подпоручика Бестужева-Рюмина, отставных поручиков Рылеева и Каховского. Известь негашеную-кипелку залили водой, известь гашеная-пушонка шибала густой тухлой теплынью.

Пять трупов принял Голодай.

Возвращайтесь, служивые. Нет, медлили, мешкали, будто в растерянности. Лошадь, стоя поодаль, низко нагибала голову, но траву не щипала, а только фыркала. Лошадь выпрягли, животине тоже роздых нужен. Ишь, куликов-то вспугнула. Да нет, не вспугнула, кулики на Голодае ученые, охотников боятся, а не лошадей.

Несмотря на сушь, куликов на Голодае гнездилось, как всегда, множество. Едва фура и конвойные пересекли Смоленку-речку, они взлетели, затряслись низко, протягивая вперед ноги, как бы ввинчиваясь в воздух. Но теперь, когда солдаты, рассупонившись, прилегли, кто ничком, кто навзничь, кто боком, птицы спокойно занялись своими выводками, лишь некоторые, забирая высоко, куликали протяжно и чисто. Иван Григорьевич, смежив веки, тихо улыбался. «Блаженни людие, ведущие воскликновение», — пели певчие. И он, Ваня, тоже пел «Блаженни людие, ведущие воскликновение…». Своего учителя, Бортнянского, певчие звали отцом, и он, Ваня, тоже звал Бортнянского отцом. Умирал отец прошлой осенью, все выученики пришли в дом на Миллионной, и он, Ваня, тоже пришел в мундиришке своем полицейском, и все они, стоя у смертного одра, пели «Вскую прискорбна еси, душе моя».

Куликали кулики протяжно, чисто. Певчий думал грустно, что нынче помянет и отца, и Вареньку, и тех, которых зарыли. Бог им судья… Кто-то из конвойных вздохнул: «Об эту пору бывают большие росы». А другой сказал: «И рожь начинают жать».

1992

ЖЕМЧУЖИНЫ ФИЛДА

Москвич Джон Броун Филд умирал в январе 1837 года.

Священник-англичанин не числил этого ирландца своим прихожанином. Но просьбам его друзей внял и отправился на Софийскую улицу. Филд, что называется, коснел в равнодушии к церкви. Однако и матерые грешники на пороге могилы возводят очи к небесам. Всевышнему, надо полагать, не очень-то симпатичны те, кто вспоминает о нем лишь в час кончины и хлюпает носом.

Пастор ожидал увидеть старика на смертном одре. Увидел в кресле. Умирающий дымил трубкой, как локомотив Стефенсона. На маленьком столике была бутылка, явно не аптечная. И томик Шекспира в сафьяновом переплете.

Добродушно улыбнувшись, Филд предложил гостю выпивку.

Пастор, озябший на морозе, причастился мадерой. Он пропустил бы еще стаканчик. Впрочем, за этим дело не станет. Пастор угадывал краткость диалога.

— Джон Броун Филд, принадлежите ли вы к протестантскому вероисповеданию?

— Нет.

— Так вы католик?

— Нет.

— Не кальвинист ли вы?

— Я кла-ве-си-нист.

Клавесин — это детство Филда: Ирландия, Дублин, семья музыканта. Но вот уже полвека он за фортепиано. Стаж немалый, если это стаж. И такая малость, если это жажда неутолимая. Увы, прошлой осенью маэстро давал последний концерт.

Он сыграл свои последние сочинения. Москва отозвалась словно бы ропотом листопада: «роняет лес багряный свой убор». Он исполнил Шопена. Ему рукоплескали стоя: жизнь коротка, искусство вечно, старый маэстро достойно покидает сцену.

В Москве его называли «наш Филд»; на Западе — «русский Филд». За несколько лет до того, как пастор явился на Софийскую, Джон Броун Филд концертировал в европейских столицах. Биограф нашего Филда, музыковед Александр Николаев, извлек из старинной периодики отклики меломанов:

«Энтузиазм, настоящее исступление охватили публику при слушании этого концерта, полного очарования, выраженного с законченным совершенством, точностью и выразительностью».

«К стыду нашему, признаемся, что, собравшись в первый раз слушать Филда, мы приготовились отблагодарить его снисходительной улыбкой. По счастью для артиста, публика на сей раз отличалась искренностью: восторг был всеобщий, овации потрясли залу консерватории».

Это на континенте. А что же по ту сторону Ла-Манша?

Странное дело, он не был на родине не год, не два — тридцать лет. Запрет на выезд? Недостача средств? Проклятье того и другого ведомо нам с вами. Филд запретов не знал, и не только Филд. А денежки у него водились. И притом, по-русски сказать, ходячие, то бишь конвертируемые. Так в чем же дело? Быть может, обида на туманный Альбион? Пустое! Ему и было-то всего-навсего двенадцать лет, когда Лондон венчал мальчика титулом «маэстро». Газеты сообщали: «Этот молодой джентльмен оценен лучшими знатоками искусств как один из превосходнейших исполнителей в королевстве». Остается предположить утрату, как говорил Достоевский, химических связей с родной почвой. Но вот суждение историка музыки: «Хотя Филд провел большую часть жизни за пределами Ирландии, мечтательно-нежные черты, которыми проникнуты его сочинения, и их своеобразная ритмическая и гармоническая тонкость, свойственная ирландской, шотландской и английской народной музыке, говорят о том, что он духовно оставался тесно связанным с искусством своей родины».