Жемчужина из перстня - [7]

К удивлению его, рингсдорфский пастор ответил сразу и, казалось, охотно:

— Я смотрел не на тебя. Я смотрел в зеркало.

У грюнтальского пастора по спине мурашки забегали. Он с ужасом вспомнил, как давеча фрау Корст шепнула ему на ухо:

— Когда собака не ест, значит, она бешеная. Не бывает ли то же самое с людьми?

Грюнтальский пастор оглянулся. На тропе не видно было ни души. Крыши домов в отсвете заката казались темно-красными.

Рингсдорфский пастор шел с непокрытой головой, размахивая руками. Нельзя же было бросить человека, когда он явно утратил от горя душевное равновесие. Пастор Краузе нагнал коллегу и пошел рядом. С минуту подумал, что бы такое еще сказать для проверки. Так ничего и не придумав, он положил коллеге руку на плечо и снова начал:

— Усердная молитва — самая надежная опора в любом горе. Жизнь человеческая быстротечна, подобно жизни лепестка или росинки.

Пастор Фогель утвердительно кивнул головой.

— Конечно! И в этом зеркале я увидел лицо актера или клоуна.

У грюнтальского пастора опять по спине мурашки пробежали. В самом деле, фрау Корст права! Фогель уже не в состоянии следить за логическим ходом мысли. Тем более нельзя оставлять его в заблуждении. Может быть, все-таки удастся обнаружить просвет в больном мозгу бедняги?

Грюнтальский пастор продолжал говорить и, все больше пугаясь, слушал бессмысленные ответы, не имевшие никакой связи с тем, о чем он спрашивал.

— Вам будет холодно, коллега. Я охотно проводил бы вас обратно. Вообще-то ночью мне торопиться некуда.

— Я и сам хотел бы вернуться. Давно хотел. Но через тридцать два года это уже невозможно. Это свыше человеческих сил. Она тоже ничем не могла помочь мне. Бедняжка, как она страдала! И все равно улыбалась. Ты можешь себе представить, Рихард, как трудно улыбаться, когда в сердце у тебя кровоточащая рана?

— Как хотите, коллега. Вы можете спокойно переночевать и в Грюнтале. Недавно у меня отремонтировали комнатку на верхнем этаже.

— Как странно, Рихард, что человек никогда не может оставаться на месте. И вернуться назад не может, а тем более идти вперед. Эту дилемму я охотно предложил бы разрешить нашему старому профессору логики. Он был такой умный человек.

— А я снова говорю вам: возьмите себя в руки! Этого требует ваш сан. Вы должны подавать пастве пример смирения и самообладания.

— Слушая тебя, Рихард, я весь день вспоминаю своего бывшего учителя риторики. Я у него каждый семестр кончал с похвальным отзывом. Он преподавал художественное чтение в высшей театральной школе. Потому-то он так хорошо и готовил актеров.

— Уважаемый собрат по профессии…

— Ты говоришь, по профессии, Рихард? Профессия актера, по-моему, самая лучшая. Потому что все считают его актером, и сам он не скрывает этого. Ему не нужно тридцать два года подряд играть одну и ту же роль. Одну и ту же роль, как это ужасно! Когда я еще был студентом, в газетах писали, что одна актриса утопилась в реке из-за того, что директор театра отказался дать ей новую роль. Я часто вспоминаю ее. Как я хорошо понимаю эту смелую женщину!

— Позвольте, коллега, я лучше возьму вас под руку — вы, кажется, споткнулись. Вот так. Мы еще немного поднимемся в гору, минуем обрыв, и тогда сразу начнется сосняк. Через час мы будем дома. Посидим немного на веранде и поболтаем. Там, в Грюнтале, чудесный пейзаж. Прямо как в Швейцарии, на поляне Рютли.[3]

— Вильгельма Телля[4] всегда играет лучший актер в труппе. И в публике каждый раз кто-нибудь всхлипывает, когда он сбивает выстрелом с головы сына яблоко. И актер этого ничуть не стыдится. Ведь все знают, что он актер и исполняет свою роль. А после спектакля какой-нибудь меценат угощает его в ресторане жареным фазаном и вином. В ресторане он веселится больше всех и рассказывает забавные истории. И окружающим ничуть не стыдно, потому что он свою роль сыграл по-настоящему хорошо.

— А когда нам, уважаемый коллега, станет прохладно на веранде, мы зажжем лампу в столовой и попросим Луизу что-нибудь спеть. Она еще молода и ходит в белом чепчике, как ваша фрау Корст. К тому же она очень хорошо поет тирольские песни.

— Да, да… О чем же мы сейчас говорили? Ах, да, вот о чем. А назавтра он будет играть Наполеона или, скажем, графа Эгмонта.[5] И опять ему ничуть не будет стыдно, если из первых рядов партера какая-нибудь девица в прозрачном розовом платье и белой нижней юбке кинет ему на сцену розу, а он пошлет ей в ответ воздушный поцелуй. Он актер и вправе вести себя, как все люди. Он надевает маску только на сцене, он лжет только в театре. Он счастливец, потому что от него не требуют, чтобы он лгал и на улице, и дома, и в баре за рюмкой ликера. Он может сидеть там со своей поклонницей и может попросить ее спеть ему тирольскую песенку.

— Знаете, коллега, жена моего звонаря Бетге приготовляет из горных трав удивительные лекарства от лихорадки и сердечной слабости. Она, наверное, даст вам бутылочку. В вашем возрасте нужны лекарства, отдых и покой. И молитва — усердная молитва.

— Да, да… Но это не самое главное. Главное — это то, о чем мы говорили. Как это прекрасно, Рихард, что актеру в старости не надо ни у кого просить прощения, потому что он никого не обманул в своем приходе — даже тех, кто жаждет быть обманутым! И себя он не обманывал, а это прекраснее всего. Он не стал играть Панталоне,