Гроб не был пуст – чье-то восковое лицо желтело под шелковым покровом!
– Этот гроб… – начал было гробовщик, – я ничего не понимаю…
– Нишево, нишево – замахал на него руками Менцель, оказавшийся тут как тут. – Мне он теперь не нужен.
Он распахнул камзол и Заборонек увидел черную от запекшейся крови рубаху, прилипшую к смертельной ране.
– Вы… ранены? – осторожно спросил гробовщик, отлично понимая нелепость вопроса.
– Ранен? Неееет. – широко улыбнулся немец. – Но гроп мне беснатопност, мой тело в опшией яме… как это по-русски… могилье. Вы, мой друг, иметь право оставлять гроп сепе. Усор вышель великолепен. Знаете, что это за усор? Он позволять вам приходить в мир живых, покуда крышка не сгниет в земле! – Он наклонился к самому уху Заборонека и шепотом добавил: – Я зналь, что не умру по старости в теплый постель, потому и попросил вырезать на крышка этот древний символ. В свое время я дорого заплатиль за него… он дал бы мне возможность изводить мой убийца. Но месть бесполезна за гробом, майн гот! …Тем паче, что меньше всего я хотел сейчас видеть эту старую ветьму – он горько усмехнулся.
Заборонеку уже надоел этот сон, он страстно желал проснуться. Но напоследок решил выяснить один, волнующий его сильнее других, вопрос.
– Кто это? – кивнув в сторону гроба, шепнул он, не то сам себе, не то иностранцу.
– Кто это?! Немец состроил удивленную мину и рассмеялся, подмигнув супруге гробовщика, которая неожиданно возникла за спиной мужа.
– Кто это? – повторила она, глядя сквозь Петра Яновича, и вслед за ней этот же вопрос подхватили другие мертвецы, коих собралось здесь немало. Что до живых, то они не обращали на них никакого внимания, сосредоточась на единственном и главном покойнике, почивавшем посреди комнаты в гробу, заказанном Менцелем.
Гробовщик закрыл руками уши, и бросился вон. Он бежал со всех сил по коридору, но открыв входную дверь, тотчас закрыл её обратно: там столпилось ещё больше покойников: всех тех, кто спал вечным сном в сделанных им гробах. Их были сотни! И сколь бедняга не щипал себя, в душе он давно знал, что происходящее с ним – не сон. Не сон!
Захлопнув дверь, Заборонек обреченно поплелся в свой кабинет и закрылся в нем. Олимпии Генриховны уже не было – бедная старушка лежала в своей комнате на кровати, и время от времени вздрагивала и бредила.
Через несколько дней за ней приехали монахини из богадельни, той самой, где Олимпия Генриховна навещала свою родственницу и по мере сил работала. Одну монахиню, сестру Елисавету, старушка узнала, а вот вторая, с хмурым лицом и крепко сжатыми губами была ей незнакома.
«Сестра Агриппина это. Сына у Бога отмаливает» – прошептала сестра Елисавета.
Старушка посмотрела в последний раз на дом, а точнее на окно кабинета Петра Яновича, и ей показалось, что за портьерой мелькнуло худое, бледное его лицо. Она махнула рукой, и в этот раз даже сестры заметили, что в окне на втором этаже дрогнула портьера.
– Глядите, глядите! – перекрестившись, прошептала Олимпия Генриховна. – Это Петр Янович никак не успокоится, сердешный!
– Да что Вы это, что Вы, матушка, – подсаживая старушку в повозку, пожурила её сестра Елисавета – Это, должно быть, сквозняк.
– Не сквозняк это! – упрямо молвила Олимпия Генриховна.
По дороге она поведала сестрам, все как было: как нашли его бездыханного утром, в мастерской, в гробу. А затем видела она покойного живым в кабинете в ту пору, как полным ходом шло прощание с его телом. Монашенки сочувственно кивали, и обещали помолиться за упокой души доброго Петра Яновича.
