Желтый лоскут - [12]

Вскоре раздвигались доски, и в просвете появлялось миловидное личико с вздернутым носиком, красными, как смородина, губами и ямочкой на подбородке. Стройная и быстрая, как ласточка, Тайбеле вмиг пробиралась в щель.

Если бы я был такой большой, как Юргис, то, ей-богу, полюбил бы только Тайбеле.

Топ, топ, топ…

Знакомые тяжелые шаги. Это за стеной сарая шагает Юргис. Не мой друг, не гимназист выпускного класса Юргис Кевела, а часовой с белой повязкой на рукаве и длиннющей винтовкой на плече.

А Тайбеле здесь, в сарае.

Но не та стройная, проворная, как ласточка, с длинной темной косой. От той осталась только ямочка на подбородке да тяжелая коса. Сейчас Тайбеле сидела, съежившись, в углу, где валялась старая упряжь да обрывки вожжей, и что-то не переставая шептала:

— Не бойся, не бойся, не дам тебя в обиду. Не бойся, деточка…

Юргис Кевела вчера привел Тайбеле в сарай из песчаной ямы. Привел незадолго до того, как вернулись оттуда эти головорезы с белыми повязками. Он быстро захлопнул дверь, и Тайбеле так и осталась стоять на месте, как пригвожденная. Потом Тайбеле кинулась ко мне и обняла, повторяя:

— Не бойся, деточка, не бойся. Не дам тебя в обиду… Не бойся. Я ж твоя мама. Там, в песчаной яме, не расстреливали, неправда, сыночек, сама там была, сама все видела…

Я взглянул ей в лицо и увидел глаза жибуряйской сумасшедшей Ядзи.

А Тайбеле продолжала меня ласкать, утешать:

— Не бойся, дитя мое, не дам тебя в обиду. Не бойся, деточка, я твоя мама…

— Тайбеле! Ведь ты Тайбеле, а не моя мама! Очнись!

Она оттолкнула меня:

— Скверные дети, гадкие дети! Мать свою не признают.

И отошла в сторонку, где валялась старая, ненужная утварь. Схватив обрывок веревки, она, поглаживая ее, приговаривала:

— Не бойся, дитя мое, не дам тебя в обиду…

Топ, топ, топ…

И странные, похожие на рыдания звуки, а потом не то треск, не то стук об стену… Это часовой Кевела.

Он заглянул в сарай. Но совсем не обратил никакого внимания на нас, сбившихся в кучу в другом конце сарая. Подбежал к Тайбеле, обнимал ее, глядел ей в глаза, точь-в-точь такие, как у сумасшедшей Ядзи:

— Опомнись, любимая моя! Это же я, Юргис. Приди в себя!

Он целовал ее, гладил по голове, а потом вдруг стал трясти изо всех сил:

— Приди в себя! Я же — Юргис!

Тогда она вдруг вскочила:

— Юргис… Мой Юргис? С белой повязкой? Убийца! Я ненавижу тебя! — и плюнула ему в лицо.

— Это чтоб тебя спасти, нацепил я проклятую белую повязку! — натужно выкрикнул Кевела.

Но Тайбеле только сжалась в комочек:

— В песчаных ямах никого не расстреливали, неправда… А ты в меня хочешь стрелять. Нет! Я еще буду жить и плясать. Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Она принялась петь и притопывать, придерживая руками подол платья, как маленькая.

Но тут же сникла и стала раскачиваться, будто баюкая ребенка:

— Не бойся, деточка, не дам тебя в обиду. Не бойся…

Юргис в отчаянии схватился за голову:

— О господи! Дождемся ночи, Тайбеле, я спасу тебя, вылечу тебя!

Прислонился к стене, снова метнулся к Тайбеле. Потом вытащил из кармана бутылку с самогоном, выпил все до дна и побежал к двери.

Топ, топ, топ…

Тяжелые знакомые шаги часового.

Топ, топ, топ…

— Да ты чего это мечешься, словно оса ужалила в одно место? — вдруг послышался скрипучий голос за стеной. — Пришел тебя сменить. Ступай-ка и ты приложись, — самогону привезли целых три бидона. Первый сорт, хи, хи, хи…

Юргис молчал.

— И девчонок пригнали из того лагеря, расстрелять не успели. Красивые такие, жабы, хоть и жидовки. Поторапливайся, не то опоздаешь, хи, хи, хи…

— Не пойду. Иди назад, я за тебя покараулю, — ответил Кевела. — У меня самогону полно.

— И к девчонкам не хочешь, дуралей?

— Ничего не хочу, отстань!

— Кишка тонка, гимназист. Я это уже в песчаной яме заприметил. Целился в евреев, а стрелял господу богу в окошко. Хотел было я тебя поучить, да ты смылся куда-то. Ничего, можно еще наверстать. Ну, сдавай караул, мой черед заступать.

— Не уйду я.

— Струсил, никак? Дружки гуляют, а он тут торчит. И завтра не пойдешь, когда еврейское добро делить станут? Небось на карачках приползешь, как пес. Тоже мне интеллигент!

Послышался глухой шум, потом будто кто-то покатился, и снова этот скрипучий голос пришедшего:

— Ну чего за грудки хватаешь? Ошалел, что ли, молокосос! А я думал, мы тихо, мирно вместе пойдем. Вещички получше небось сегодня растаскают, вот с носом и останемся. Скажи-ка, сколько здесь этих твоих гаденышей? Навел бы автомат — раз, раз, и аминь… Все равно им завтра отраву дадут. С кофеем. Одно слово, интеллигенты… Такой, мол, приказ. Негоже, мол, детей расстреливать. Тьфу, черт побери! Ну так пошли? Не то надуют, как пить дать. Зачем это ты дверь заслонил? Пусти! Хочешь, я сам с этими лягушатами разделаюсь?

— И чего ты пристал, как банный лист? — не своим голосом взревел Кевела. — «Займусь! Разделаюсь!» Ишь, какой прыткий! А приказ где?

— Ну, как знаешь. Если уж так хочется за меня караулить, валяй. А я пошел. Не бойся, и на твою долю возьму.

Он ушел.

Топ, топ, топ… И стон.

А после наступила полная тишина. Да такая, что можно было расслышать даже взмах крыльев одиноко пролетевшей вороны.

Вдруг в жуткой, настороженной тишине этого летнего вечера мне опять явственно послышались слова, будто кто-то повторил их рядом: