Желтый дом. Том 1 - [12]

Интересно, что мои сокурсники долбили меня на комсомольском собрании не столько за хулиганство, сколько за искажение марксистского учения о соотношении личности и коллектива. Я признал вину и обещал исправиться. Но все же выразил некое робкое недоумение по поводу того, что профессор говорил «мы», рассуждая об «я». Мы, говорил профессор, считаем, что «я» с марксистско-ленинской точки зрения есть... и т.д. Из-за этого началась легкая перепалка, которая грозила испортить так хорошо проведенное воспитательное мероприятие. Одни сокурсники утверждали, что профессор говорил «мы» из вежливости по отношению к себе, а другие утверждали, что он делал так из принципиальных соображений.

Я вспомнил эту историю с «я», когда мы всем сектором отмечали в ресторане гостиницы «Москва» выход нашего сборника статей по логике. Хотя мои прогрессивные коллеги по сектору мою статейку в сборник не пропустили, так как она была сделана «не на уровне», я вместе со всеми изображал радость по поводу этого выдающегося вклада в мировую науку. Смирнящев твердил с настойчивостью параноика, что сборник — веха, что после его выхода не остается иного пути, как... и т.п. И все время употреблял «мы». Это и напомнило мне мою историю с «я». Это что, сказал Учитель. Когда вышли «Экономические проблемы социализма» Сталина, устраивали их коллективные читки. У нас на курсе читал сам секретарь партбюро. И оговорился — сказал «экономические пробелы социализма». Так его сразу посадили. Ему повезло, сказал Трус (заведующий нашим сектором Зайцев, прозванный Трусом не за фамилию, а за принципиальную трусость, которую он не скрывал и которой даже отчасти гордился). В наше время за такое сразу бы расстреляли. У нас одного парня расстреляли только за то, что он сказал, будто Сталин рябой. Сказав это, Трус слегка побледнел и виновато улыбнулся. Мы все молча взглянули на Вадима Сазонова, правую руку Смирнящева и неофициального ученого секретаря вышедшего сборника. Взглянули не случайно. В институте всем было известно, что Вадим — стукач. И хотя говорили, что он — стукач более высокого уровня, на всякий случай остерегались. Смирнящев, фактически заправляющий всеми делами в секторе, предложил выпить за прогресс. А ведь на того парня, который высказался о внешности Сталина, кто-то донес, сказал я. И сразу же понял, что допустил бестактность. Пока Трус заведует сектором, сказал мне Учитель, когда мы расходились по домам, старшим сотрудником тебе не бывать, несмотря на очевидный прогресс нашего общества. Между прочим, в твоем решении проблемы «я» больше научности, чем во всем Их учении. В какой-то новой коммунистической стране на Востоке в этом отношении пошли до логического конца: отменили собственные имена. А Трус — одно из любопытнейших порождений сталинской эпохи. Его считают порядочным и смелым человеком только за то, что он имеет мужество честно признаться в отсутствии у себя мужества и честности! Обидно не столько за то, что тебя душат, сказал я, сколько за то, что душат такие клопы. Не такие уж они клопы, сказал Учитель. Они — полномочные представители общества. Они — власть в гораздо более серьезном смысле слова, чем чиновники из президиума Академии и ЦК.

Среди марксистских истин тьмы

С пеленок помним мы одну железно:

У нас всегда на первом месте «мы»,

А «я» искать и на десятом бесполезно.

Мы

Нет, не из вежливости и не от мании величия тот занудный профессор говорил «мы», когда мог вполне спокойно и безнаказанно употребить «я». Тут действовал социальный инстинкт, ибо у нас нет никаких «я», а есть только «мы». Что такое «мы»?

Мы — это ты, я, он. Мы — это не ты, не я, не он. И ни в коем случае не Магомет, не Христос, не Наполеон. Это — некий Иванов, некий Петров, некий Сидоров. Мы — это одержимые единым порывом, движимые чувством законной гордости. Мы — это исходная категория нашей идеологии. Когда мы говорим «мы», мы тем самым хотим сказать, что если ты пикнешь, то мы тебе шею сломаем, сотрем в порошок, превратим в лагерную пыль. Мы — это железная поступь истории. Мы — несокрушимая воля партии. Короче говоря,

Мы наш, мы новый мир построим:

Кто был ничем, тот станет всем.

Не по отдельности, а вместе со всеми. Другими словами,

Мы идем боевыми рядами.

Свет и счастье нас ждет впереди.

Физически я представляю себе это «мы» так. Это — колоссальное множество частиц, способных к самодвижению, но имеющих все источники энергии не в себе, а в окружающих частицах. Неразрешимый парадокс: ни одна частица не содержит в себе источника энергии, но каждая из них получает этот источник от других. Решите этот парадокс, и вы со временем, может быть, поймете тайну «мы». Ведущий кретин нашего института Барабанов сказал, что никакого парадокса тут нет, а есть лишь диалектическое противоречие, которое разрешается по формуле:

Мы чувствуем локоть друг друга.

...А что, если истина глаголет устами кретина?!

Запад и Бог

Я не люблю смотреть западные журналы и фильмы, слушать их передачи и рассказы наших людей о западной жизни. Я вовсе не считаю все это ложью или приукрашиванием. Я даже допускаю, что правды во всем этом гораздо больше, чем думают самые ярые западники. Дело не в этом. Когда я начинаю влезать в информацию о западной жизни, у меня начинает сразу же возникать такое состояние, будто где-то есть прекрасная райская жизнь, и я насильно лишен ее благ. Я не был в тюрьме и в концлагере. Но должно быть, такое состояние бывает у заключенных, когда им рассказывают самые обычные вещи об обычной жизни на воле. Бывает, говорит Он. Я ведь через это прошел. И должен тебе сказать, что весь мир есть концлагерь для таких, как мы. Есть только различия в уровнях или категориях режима. Для нас с тобой и Запад будет концлагерем, только более мягкого режима, чем тут. Как специалист-философ я тебе должен сказать, что количественные изменения переходят в качественные, говорю я. И у нас все-таки предпочтительнее сидеть тут «на свободе», а не в настоящем лагере. А отличия Запада от нас, какими бы они ни были ничтожными, достаточны для принципиального отличия всего их строя жизни от нашего. В обывательском плане — да, говорит Он, а в духовном — нет. Обыватели везде образуют основу общества, говорю я. Общества различаются, в конце концов, по типам и уровням обывательщины. И по типам страданий, говорит Он. Чем же наши страдания лучше западных? — спрашиваю я. Последствиями, говорит Он. Последствием их страданий будет коммунизм. Последствиями наших будет Бог. Э, брат, куда тебя понесло, говорю я. А сейчас многих несет туда, говорит Он. Когда люди теряют всякую надежду на земле, они изобретают Небо. Ты говоришь как настоящий марксист, говорю я. По форме, говорит Он, но не по сути. Бог — это не от невежества и стремления оглуплять, а совсем от другого. Это очень серьезно. Жаль, ты слишком легкомысленно относишься к этому. Я к этому равнодушен, говорю я. А к чему ты не равнодушен, восклицает Он. К плодам, тараканам, крысам и идеологическим работникам, говорю я. Я их боюсь и ненавижу. Но ведь и я в некотором роде идеологический работник, говорит Он. Ты — другое дело, говорю я. Ты не с Ними, а со мной. А если я от Бога, говорит Он. Я в это все равно не поверю, говорю я, но мне будет очень приятно, если ты на самом деле от Бога. А знаешь, что сказал академик Канарейкин на эту тему? Мы, сказал он, не допустим никакого Бога! Вот так! И знаешь, Они его, пожалуй, на самом деле не допустят.