Желтый билет - [6]

Она вышла из кабинета, тут же вернулась с чеком и положила его перед Мурфином. Тот поблагодарил Джингер и, когда она вновь ушла, достал шариковую ручку. Подписав чек, Мурфин передал его Квейну. Квейн расписался той же ручкой и протянул чек мне. Мельком взглянув на чек, я сложил его вдвое и сунул во внутренний карман пиджака.

— Значит, вы тут подписываете чеки?

— Некоторые, — ответил Мурфин. — Я их подписываю, а Квейн ставит вторую подпись.

— Это правильно, — усмехнулся я. — Лиса следит за лаской. Задумано мудро.

Мы попробовали принесенный Джингер кофе, и я заметил, что Мурфин все так же дует на него, прежде чем сделать первый глоток. Я решил, что он не слишком изменился за двенадцать лет, прошедшие с нашей первой встречи. Он набрал несколько фунтов, его темно-каштановые волосы слегка поседели. Но осталось круглое розовое лицо, практически без морщин, короткий, будто обрубленный, нос, круглый подбородок, широкий тонкогубый рот с неприятной улыбкой и голубые, без тени жалости, глаза.

Я уже забыл, как ужасно он одевался, но зеленовато-коричневый пиджак, розовая рубашка и красно-бело-желтый мятый галстук живо напомнили о прошлом.

Зато Квейн стал совсем другим человеком. Почти такого же роста, что и я, около шести футов, он выглядел стройнее, а его лицо потеряло юношескую округлость, уступившую место углам и глубоким морщинам. Две из них сбегали от крючковатого носа к уголкам рта, который по-прежнему выглядел так, будто Квейн на кого-то дуется или хочет на что-то пожаловаться.

Впервые увидев Квейна, я обратил внимание на его глаза, большие и серые, до краев наполненные чем-то влажным, возможно, невинностью. Цвет глаз, естественно, остался прежним, но сами они как-то сузились, а влажная невинность высохла и исчезла. Я не смог определить, что заняло ее место. Быть может, пустота.

— Так что же произошло? — поинтересовался я. — Вы мне ничего не рассказали.

— Произошло когда? — спросил Квейн.

— После Уилбура Миллса.

Мурфин покачал головой:

— Какой это был ужасный год! Мы работали на Маски, потом на Хэмфри, а после съезда стали помогать Инглтону.

— Ты прав, — согласился я. — Год выдался отвратительный.

— А после Инглтона я… ну, просто сидел дома и мозолил глаза Марджери и детям.

— Как, кстати, поживает Марджери? — спросил я ради приличия. Марджери, скорее всего, осталась такой же чокнутой.

— Даже не знаю, что мне с ней делать, — вздохнул Мурфин. — Теперь она дважды в неделю ходит в какую-то группу самоанализа. Мне просто не хочется идти домой.

— Да, значит, у тебя ничего не изменилось. Тут невольно вспомнишь Уотергейт. Я слышал, вы оба входили в комитет, разбиравший это дело.

— Первым оказался там я, — сказал Мурфин. — А потом затащил и Квейна.

— А где ты был? — я повернулся к Квейну.

— В Мексике, — сухо ответил Квейн.

— Расскажи ему о Мексике, — попросил Мурфин.

— Нечего тут рассказывать, — отрезал Квейн.

Мурфин облизал губы и плотоядно улыбнулся:

— Они достали Б-26. Квейн, пара его дружков и шестидесятилетний пилот времен второй мировой войны, который клялся, что сможет поднять с земли эту развалюху. Возможно, он смог бы взлететь в трезвом виде, но такое случалось редко. Короче, у них было шесть тонн марихуаны. Представляешь, шесть тонн! Они собирались переправить их в пустыню где-то в Аризоне и разбогатеть. В общем, они заставили ветерана протрезветь, он нашел летные очки, надел их, они загрузили самолет, и все шло по плану, кроме одного. Эти чертовы двигатели не запустились.

— Почему? — спросил я.

Квейн пожал плечами:

— Когда я оглянулся, они все еще пытались запустить двигатели. Второй раз я уже не оглядывался.

— А что вы делали в Уотергейтском комитете?

— Были консультантами, — ответил Мурфин. — Мы получали по сто двадцать восемь долларов в день, сидели в отдельном кабинете с разложенными на столе отточенными карандашами и блокнотами и придумывали вопросы. Несколько оказались очень удачными.

— Пленки, — кивнул я. — Я где-то слышал, что именно вы предложили спросить о пленках.

Мурфин взглянул на Квейна, который ничего не сказал, но ухмыльнулся.

— Это был отличный вопрос, — продолжал я.

— Неплохой, — согласился Квейн.

— Но эта благодать продолжалась лишь до октября, — вздохнул Мурфин.

— Семьдесят третьего?

— Да.

— А потом?

— Потом нам перестали платить, и я стал искать чем бы заняться, но получил лишь одно предложение от профсоюза металлистов. Они интересовались, не поеду ли я в Калифорнию. Я, естественно, отказался.

— Понятно, — кивнул я. — Работа там тяжелая.

— Совершенно верно. А затем совершенно случайно я столкнулся с одним малым из Огайо, который думал, что очень хочет стать конгрессменом. Его жена придерживалась того же мнения, денег у них было предостаточно, и на пути к Конгрессу оставалось единственное препятствие: они не знали, как туда попасть.

— Мусакко, — вспомнил я. — Вы вышибли Ника Мусакко.

Вновь сверкнула отвратительная улыбка Мурфина. Появилась и исчезла, как вспышка фонаря.

— Да. Ник слишком долго сидел там, не так ли?

Я пожал плечами:

— Десять лет назад, даже пять, Ник освежевал бы вас и повесил сушиться еще до завтрака. В крайнем случае, до ленча.