Желтые обои, Женландия и другие истории - [39]

Мы ожидали столкнуться с истерией, а встретили здоровых и энергичных людей с уравновешенным характером, которым, например, невозможно было объяснить привычку к сквернословию, хоть мы и пытались.

Все это вынужденно признал даже Терри, однако он по-прежнему настаивал, что очень скоро мы увидим и оборотную сторону.

— Все же понятно, разве нет? — запальчиво спорил он. — Здесь все чертовски неестественно, я бы сказал — невозможно, если бы мы тут не находились. Ты еще увидишь всякие ужасы, вот посмотрим! Например, мы пока еще не знаем, как они обходятся с преступницами, с умственно отсталыми и со стариками. Ты подметил, что мы таких не видели?! Здесь должно быть что-то подобное!

Я готов был согласиться, что «должно быть что-то подобное», поэтому взял быка за рога — скорее корову! — и расспросил Сомель.

— Хочу найти изъян во всем этом совершенстве, — напрямик сказал я ей. — Просто невозможно, чтобы у трех миллионов людей не было недостатков. Мы изо всех сил пытаемся понять и вникнуть. Ты не против помочь нам, сказав, какие, по-вашему, худшие черты есть у вашей уникальной цивилизации?

Мы сидели в тенистой беседке в одном из плодоносных садов. Вкусный обед был съеден, перед нами стояла тарелка с фруктами. С одной стороны от нас простирались пышные луга, с другой, в саду, были расставлены столы — на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не мешать отдыхающим. Здесь хотелось бы заметить, что при всей их «тщательной сбалансированности населения» скученности нигде не наблюдалось. Всюду было просторно и свободно, светило солнце, дул прохладный ветерок.

Сомель оперлась подбородком о ладонь, поставила локоть на стоящую рядом низенькую стенку и оглядела дивную землю.

— Конечно, у всех нас есть недостатки, — ответила она. — В том смысле, что можно сказать — мы имеем больше того, к чему привыкли. То есть наш идеал совершенства отодвигается все дальше. Но мы не опускаем руки, поскольку наши документы свидетельствуют об успехах, причем значительных.

В самом начале — хоть мы и ведем род от безупречной матери — мы унаследовали черты и особенности предшествовавшего ей общества насилия. И время от времени они проявлялись — иногда очень тревожно. Однако прошло… да, шестьсот лет прошло с тех пор, когда у нас были те, кого вы называете «преступницами».

Конечно, первым делом мы занялись искоренением, где только возможно, низменных стремлений.

— Искоренением? — переспросил я. — Как вам это удалось — с партеногенезом?

— Если девушка, у которой проявлялись отрицательные качества, все еще могла осознавать свой общественный долг, мы просили ее исполнить его, отказавшись от материнства. Носительницы самых худших качеств были, по счастью, не способны к продолжению рода. Но если недостаток состоял в несоразмерном эгоизме, тогда девушка могла быть уверена, что у нее есть право иметь детей, даже если они окажутся лучше других.

— Это понятно, — заметил я. — А затем она скорее всего стала бы воспитывать их такими же, как сама.

— Этого мы никогда не позволяли, — тихо ответила Сомель.

— Не позволяли? — удивился я. — Не позволяли матери воспитывать своих детей?

— Конечно, нет, — сказала Сомель, — если она не подходила для исполнения священного долга.

Эти слова нанесли ощутимый удар по моим прежним убеждениям.

— Но я считал, что материнство было для каждой из вас…

— Материнство — да, то есть родовая функция по произведению на свет ребенка. Однако обучение — наше самое высокое искусство, и доверяется оно самым искушенным.

— Обучение? — снова удивился я. — Я сейчас не об обучении, а о материнстве, включающем не только рождение ребенка, но и его воспитание.

— Воспитание детей включает в себя обучение и доверяется только самым компетентным, — повторила она.

— Значит, вы разлучаете мать с ребенком! — с холодным ужасом вскричал я, испытав нечто похожее на предчувствие Терри, что среди стольких достоинств должно скрываться нечто плохое.

— Не всегда, — терпеливо объяснила она. — Понимаешь, почти все женщины ставят материнство превыше всего. Каждая девушка почитает его за великое благо, за высшую радость и честь, за нечто глубинное, личное и самое драгоценное. То есть воспитание детей превратилось у нас в культуру, в науку, столь глубоко изучаемую и применяемую с таким мастерством и навыками, что чем больше мы любим детей, тем меньше мы хотим доверять их неумелым рукам — даже своим собственным.

— Но материнская любовь… — начал я.

Она вглядывалась в мое лицо, пытаясь найти способ объяснить понятнее.

— Вот ты рассказывал мне о ваших зубных врачах, — наконец произнесла она. — О людях с оригинальной специализацией, которые всю жизнь пломбируют дырочки в зубах других. Иногда даже у детей.

— Да? — ответил я, не понимая намека.

— А у вас материнская любовь побуждает к тому, чтобы пломбировать дырочки у своих детей? Или хотеть это делать?

— Ну, нет, конечно, нет, — возразил я. — Но это же очень узкая специализация. Разумеется, воспитывать детей может любая женщина, любая мать!

— А вот мы так не считаем, — тихо ответила она. — Этой работой занимаются наиболее компетентные из нас, и большинство наших девушек с большим рвением пытаются попасть в их число… Уверяю тебя, это предоставлено лучшим.