Желтое воскресенье - [33]

— Я, — невольно ответил Сухов.

Какое-то сладостное ожидание задержало вдох, он ждал, казалось, вечность, приложившись горячей щекой к шершавой стене дома.

Сверху трезво вернулось:

— Дурак!

— Дурак, — повторил переулок, и город, пробуждаясь, начал тихо смеяться.

О, золотой Исаакий, может, это и есть любовь?!

Тогда — какая она?! В косичках?!

А может быть, обнаженная и толстая дева с крупными щеками, как на старых олеографиях?!

А может быть, такая, как Катя? Незаметная, тихая и спокойная во всем.

Катя…

Он искал ее на улицах, в магазине, в метро. Он нашел, как ему казалось, и тот тихий переулок, где живет Катя, но похожего дома не было. Тогда он решил заходить в каждый похожий подъезд и справляться, где живет высокая женщина, вся в белом. Он, видимо, что-то путал, потому что никто не мог показать ее дом или вспомнить ее. Люди участливо глядели на упрямое безбровое лицо, разводили руками, сочувствовали, смеялись. Чтобы избежать лишних вопросов, он купил книжку и теперь, просовывая ее в дверь, спрашивал, как найти хозяйку книги — светловолосую Катю, книгу она потеряла или забыла. Но люди на книжку почти не глядели, а изучали почему-то его лицо и хитро улыбались.

Длительные поиски превращались в самоцель. И он с ужасом ловил себя на мысли, что забыл Катино лицо настолько, словно его вовсе не было, словно оно существовало только в его воображении. Тогда его грудь охватывал холод, он возвращался в гостиницу и там, лежа в постели, в тишине ночи, призывал свое воображение, чтобы увидеть Катино лицо вновь и вновь…

И сегодня улица плыла, а вместе с ней — трели трамвайных звонков. По рябой мостовой, покрытой пленкой дождя, катили тяжелые груженые машины. И плыла улица с домами на тридцати трех воздушных подушках, величественная и простая.

На седьмые сутки Сухов сидел там же, в скверике, где впервые увидел Катю. Над ним было такое же сказочно высокое полдневное небо. Он сидел на скамье в странном оцепенении, задумчивый и отрешенный.

Сегодня в центре скверика, среди покошенной травы, стоял водомет, который, кружась, очерчивал студенистый круг, похожий на медузу.

В коляске проехал розовый мальчик, похожий на тюбик бархатного крема. «Интересно, вспоминает ли обо мне Катя?» — подумал Сухов.

— Здравствуй, Николай!

— Здравствуй, Катя!

Они поздоровались спокойно, словно расстались вчера.

Она возвышалась над ним, листья деревьев звонко трепетали над ее головой, солнечные блики отражались на смуглых руках, и весь облик ее был сродни крепкому стройному дереву.

— Я везде искал тебя, — медленно сказал Сухов.

— И я тоже думала о тебе и боялась…

— Я подлец, Катя!

— Я это тоже знаю…

Она села рядом.

— Вот тебе книга в подарок, мы вместе с ней искали тебя, возьми! — сказал Сухов.

Катя пристально посмотрела в глаза и что-то прочла в них.

— Хорошо, я возьму ее, — сказала она.

Эта женщина так спокойно действовала на него, что были минуты, когда он краснел от нетерпения.

— Куда мы пойдем? — спросила Катя.

Сухов стал весел и беззаботен, как прежде: все в нем перекатывалось от радостного чувства.

— В магазин, покупать мне костюм…

В магазине, с высокими окнами и прохладой от тяжелого рюша, они выбирали костюм.

Черный? Или серый? Они выбирали долго, радуясь счастливой возможности покупать вместе. Им помог продавец, с лицом, измятым, как старое полотенце.

— Возьмите серый, это дорогой костюм, это приличный костюм. Каждый молодой человек должен иметь хотя бы один приличный костюм, особенно такой человек, как вы, чтобы не пропало чувство собственного достоинства.

Сухов подошел к кассе, неловко вытащил деньги прямо на прилавок — и, странное дело, деньги в его руках потеряли свой извечный магический смысл.

— Такой молодой и уже счастливый, — произнес продавец.

Николай подошел к продавцу:

— Я здесь, чтобы все находить заново. — При этом он незаметно глянул на Катю. Продавец не понял, но улыбнулся — не его непонятным словам, а тому ощущению молодого нетерпения, которое не мог скрыть Сухов.

— Носите костюм, молодой человек, и запомните: «Любовь — это сладкая ноша…»

Из магазина Сухов вышел в новом костюме.

Город в сумерках — тот же костюм, серый, только иначе сшит: фантазия радиальных строчек — улиц, приподнятые плечи кварталов, широкие лацканы площадей, глубокие накладные карманы магазинов, и всюду чугунные кружева — знаменитый ажур ленинградских оград.

Они шли по этому странному городу-костюму, родившемуся в их воображении. Их движение напоминало точки и тире, где точки — лишь короткие мучительные остановки, а тире — долгое прямолинейное движение. Таких точек всего было три. Первая — у густолистового сквера, вставшего темной стеной над лакированной поверхностью канала. Вторая — на скамейке у толстой афишной тумбы, стоящей одиноко рядом с чугунным мостиком, по звенящей подкове которого то и дело цокали каблуки прохожих. Третья — у стены ее дома.

И всякий раз, когда Сухов касался Катиной руки, трепетный пульс чужого тела передавался ему.

Сумерки погустели. Одинокий светящийся круг уже вписался в темную середину неба, а вокруг в бесчисленном множестве мерцали лохматые звезды. Но декорированное под ночь небо, с огромным софитом в центре, — уже не жизнь, а театр. И, как во всяком волшебстве, что-то возникает вдруг… Возникло круглое облако, которое как бы скатилось с луны, и тогда ночь, полная мрака, заструилась серебряным светом.