Железо, ржавое железо - [33]

– Почему твои родители не приехали? – спросил я Реджа по окончании церемонии.

– Ты же знаешь, они держат ресторан в Абергавенни и по закону не имеют права закрывать его даже на день под угрозой изъятия лицензии. Единственный день, когда нельзя торговать спиртным, – воскресенье, но валлийцы как раз по воскресеньям привыкли пьянствовать, так что теперь им приходится заходить с черного хода.

– Неужели так трудно подыскать себе замену на один день?

– Отец не доверяет валлийцам, боится, что в его отсутствие они напьются и затеют драку – и плакала тогда его лицензия.

Всем было ясно, что это лишь отговорка. Просто Людмила Джонс, как и большинство православных русских, терпеть не могла евреев. Отец же по-прежнему гневался на Реджа, своего любимца, который отплатил ему неблагодарностью: пытался стащить фамильное золото, а потом сбежал в Испанию. При желании он мог запретить Реджу жениться – его совершеннолетие наступало только в январе следующего, 1940 года, – но в конце концов согласился. Однако свадебного подарка не прислал, демонстрируя тем самым, что сына не простил.

– Не выйдет ничего хорошего из этой женитьбы, – сказал Дэвид Джонс, и время показало, что отчасти он был прав.

К концу 1939 года Редж был произведен в капралы второго батальона Гвентского королевского полка. Почему он записался в отцовский полк? Наверное, из чувства фамильного долга. Своего рода семейный патриотизм («О милый край моих отцов» и так далее). И почему выбрал именно пехоту? Одну войну он уже проиграл. Фашизм победил в Испании и теперь угрожал всей Европе. Германия и Советская Россия предусмотрительно вступили в сговор. Редж понимал, что обеими сторонами управляют тираны, под разными личинами, но по сути одинаковые. Он пошел в пехоту потому, что хотел драться буквально, винтовкой и штыком. Жизнь скоротечна – торопись жить, как выражаются современные мастера слова. Редж тоже так думал: он был романтик.

Я романтиком не был, драться не желал, по и отсиживаться где-нибудь писарем не хотелось. Моя служба заключалась в том, чтобы готовить других к встрече с врагом. Меня произвели в сержанты-инструкторы, три лычки и скрещенные мечи на погонах – штатские остряки называли их портняжными ножницами. Я занимался в госпиталях лечебной гимнастикой с ранеными, заставлял их гонять в футбол, а позднее был назначен инструктором в пехотный тренировочный лагерь. Прошел курсы самообороны без оружия, курс рукопашного боя с применением холодного оружия, колючей проволоки и прочих варварских средств убийства. От метафизики и философии нравственности не осталось и следа. Так были брошены первые зерна на ниву моей будущей профессии – специалист по подготовке терактов.

Словно в насмешку над покалеченными и деморализованными солдатами, возвращавшимися из Дюнкерка, лето 1940 года выдалось на редкость солнечным, даже в вечно сыром Манчестере. Тогда же вернулся и Редж. Он нуждался в утешении, в нежных объятьях, но Ципины руки были заняты – она поддерживала боевой дух нации, играя в городском оркестре. Прежде в нем были только мужчины, а теперь новый дирижер сэр Джон Барбиролли, известный оркестрантам под именем Боб О'Рэйли, стал принимать в него и женщин. Одна дама была тромбонисткой, вторая, Ципа, играла на ударных и чувствовала себя при этом прекрасно, хотя медные тарелки в руках миловидной молодой женщины, отбивавшие вагнеровские крещендо, казались публике дикостью. Иногда ей поручали партию второго ударника в Девятой симфонии Бетховена, в третьей части Четвертой симфонии Брамса, но никогда ни в одной из вещей Гайдна и Моцарта. Правда, когда первый ударник Альфред Рептон болел, что случалось все чаще, за барабаны садилась она. Руки у нее стали сильнее и вполне сгодились бы, чтобы уберечь покалеченного солдата от ночных кошмаров, да только дома в супружеской спальне, специально отведенной тетушкой для молодоженов, она оставалась редко: оркестр разъезжал по городам и весям, чтобы сеять прекрасное в рамках государственной патриотической программы.

Когда Редж вернулся из Дюнкерка, я был в отпуске. Сумасшествие, замеченное мною в его глазах по возвращении из Испании, в сочетании с маниакально-депрессивным психозом, свойственным как валлийцам, так и русским, казалось, опасно прогрессировало. Возможно, это было просто нервное истощение, но как-то утром, когда мы завтракали вчетвером, тетушка, Ци па, он и я, Редж вдруг зло прищурился и сказал жене, которую я все еще считал его невестой:

– Я знаю, почему ты улыбаешься.

– Ты не можешь этого знать, ты еще не читал. – Она имела в виду лежавший перед ней последний номер «Манчестер гардиан», где поместили статью о вчерашнем концерте. Усмехнувшись, она процитировала: – «Ее красивые руки отбивали ритм четко и безукоризненно».

Он взорвался:

– Мужчины вокруг так и вьются, да? – Прозвучало это очень по-валлийски и не в его стиле. – А у тебя небось глаза разбегаются. Трубачи, скрипачи, кларнетисты сплошь пьяницы и бездельники. Только не думай, что я ничего не знаю. Знаю! В моем взводе половина солдат только и думала, что о своих женах, даже под немецкими бомбами. Война вскрывает суть вещей. Semper infidelis.