Железный занавес - [29]

— Все погибло, все погибло, — повторял он, ломая пальцы, и поминутно, скрестив руки, хватался за уши и зажимал их ладонями, чтобы не слышать колокольного звона. Пока Радача разговаривал с Диомидием, остальные монахи укладывали в мешки все самое необходимое, запирали двери на засовы, подгоняли из затона к монастырю лодки и плоты, и было видно и слышно, что наверху, на дороге за озером, народ, бросив свои дома, бежит на север, гоня перед собой скотину с сорванными колокольчиками или с заткнутыми травой бубенцами. Вскоре над озером потянулся тяжелый жирный ветер, полный дыма и смрада, и Радача понял, что крестьяне жгут все, что не могут забрать с собой…

Таким образом, Ириней Захумский не прожил в монастыре монахом и одного дня, а его уроки письма были снова отложены до лучших времен. Он зацепил за свою рясу несколько рыболовных крючков, спрятал за пазуху дукаты, поклонился кладбищу икон, а перед могилой иконы из Пелагонии отрезал прядь своих волос и обвил ими крест, как это делали во времена его детства вдовы на могилах погибших мужей. Потом дал два золотых Диомидию, приказал завязать их в платок и спрятать в бороде, и они отправились в путь.

Уже в первые два дня бегства он увидел, что и среди беженцев есть две разновидности людей. Одни спешили день и ночь, без сна, без передышки; они постоянно обгоняли Радачу и Диомидия и исчезали вдали, надеясь пожать то, что взрастят между двумя ночевками и двумя кострами. Позже можно было увидеть, как они в изнеможении плетутся вдоль дороги и, будучи не в состоянии продолжать путь, предлагают фунт воска за два фунта вина. Вторые шли размеренно, но, остановившись на отдых, впадали в беспокойство, поминутно расспрашивали о новостях с поля боя, блуждали от костра к костру, от одного лагеря беженцев к другому, слушали пение слепцов. Их исход был медленным, так что всех обгоняли те немногие, которые вели себя так же, как и Радача. Ему стоило больших усилий заставить Диомидия Субботу следовать своему примеру. День, по византийскому обычаю, они делили на две части, так же поступали и с ночью; в полдень и в полночь они отдыхали и шли не слишком быстро, чтобы не догнать австрийскую армию, которая, отступая, грабила всех подряд, но и не слишком медленно, чтобы не оказаться в руках шедшего за ними по пятам авангарда войска султана, состоявшего из татар. За Радачей и его товарищем следовал страх отставших, и этот чужой страх подгонял их собственный. А за всем этим расползались чума и голод, а за голодом — турки, которые жгли, разрушали и предавали власти клинка все, что не успели погубить сами люди, покидавшие свое жилье.

— Все погибло, все погибло! — повторял Диомидий Суббота, стоя на одной ноге и согревая в ладонях ступню другой. И вот как-то вечером Радача положил конец его причитаниям:

— Что хочешь, то и думай, Диомидий, но послушай, что тебе скажу я. Безумие — жечь все, что мы вынуждены покинуть, даже враг не смог бы так все разорить и уничтожить, как это делаем мы сами. Наоборот, чем больше мы оставим после себя, тем дольше враг задержится, разрушая, а значит, у нас будет больше надежды, что и от нас, и после нас хоть что-то останется. Поэтому хватит поджогов и разрушений. Напротив, нужно строить, строить даже сейчас. Ведь все мы строители. Но нам для работы дан необыкновенный мрамор: часы, дни и годы; а сон и вино — это раствор. Плохо тому, у кого в кошельке за медяками не видно золота, и тому, кто за ночами не видит дней!..

Говоря все это, Радача Чихорич и сам удивлялся свои словам, своему голосу, который достигал его ушей изнутри, через горло, еще до того, как долетал до Диомидия, но больше всего удивлялся он тому неожиданному решению, которое, похоже, уже давно зародилось в нем, хотя он о нем даже не подозревал. Словно он все время шел в темноте по дороге и теперь не знал и никогда не узнает, когда, сам того не заметив, перешел невидимый ему во мраке мост. Одно было ясно — он уже на другом берегу, решение принято, и он просто сообщает о нем спутнику:

— Настал час использовать этот мрамор для строительства, Диомидий, пришло время нам снова взяться за наше ремесло. Так мы теперь и поступим. С сегодняшнего дня будем строить. Бежать и строить на бегу. Если хочешь, присоединяйся ко мне, не хочешь — ступай, и пусть два золотых, что спрятаны у тебя в бороде, помогут тебе в дороге. С этого момента я буду строить на каждой третьей стоянке. Строить все равно что. То, что умею.

Диомидий остолбенел от ужаснувшего его предложения, но он был так беден, а Радача держался так уверенно, что Диомидий, вопреки своей воле, подчинился ему, вспомнив, как ловко его товарищ вел дела во время их совместных путешествий между двумя империями. Утром Ириней Захумский достал десять дукатов, доверил их Диомидию, нанял ему верблюда, заплатив чистым золотом, и послал его в долину Ибара, находившуюся в трех днях пути: заготовить камень, сделать черепицу и подобрать место для строительства. Сам Радача последовал за ним, как и раньше, пешком. Когда через три дня он прибыл на условленное место, то увидел, что Диомидий его не предал. Неподалеку от монастыря Жича в Грачаце у минерального источника Суббота выбрал место, обжег черепицу, приготовил, как договорились, фундамент и поджидал Радачу с горшком горячей каши и кучей камня и теса, которые чуть ли не даром купил у крестьян, покидавших свои дома и дивившихся безумному погонщику верблюдов, который платит деньги за то, что все жгут и выбрасывают. Они вместе поужинали и легли спать, а наутро Радача дал своему товарищу еще десять дукатов и назначил время следующей встречи. Все заклинания и просьбы Субботы не помогли. Расстались они в слезах, и Диомидий верхом на верблюде отправился дальше на север, а Радача под кровавым снегом, который в тот год пошел не ко времени, остался в трех днях пути от турок и чумы, на ничейной земле между двумя фронтами, двумя воюющими империями, двумя верами, ни к одной из которых он не принадлежал. Радача сбросил с себя рясу и — один на земле, которая так была пропитана кровью, что уже годами не давала урожая, — начал строить в поле маленькую церковь Введения Богородицы, в то время как по долине Ибара продолжала течь река беженцев, а вокруг горели монастыри Милешева, Рача, Равакица и Дечани. Вместе с рясой он сбросил с себя и перенятое от верблюда внешнее спокойствие и ложную замедленность движений и теперь, свободный от любых обязательств по отношению к окружающим, дал волю всей своей силе, выпустил наружу свое внутреннее время. Впервые после той страшной охридской ночи он снова почувствовал себя человеком и ощутил свое преимущество перед другими. Он взялся за тесак и принялся колоть камень и возводить стены с той быстротой, о которой мечтал еще в детстве, в Боснии, наблюдая тяжелые движения отца, обтесывающего тяжелые плиты надгробий. Сейчас он снова стал строителем, соленый пот и пыль набивались ему в рот, мокрые волосы лезли в уши, череп раскалялся, камень и кирпичи трещали и ломались от мощи его рук и от кипящей, как будто ядовитой, слюны, а выделявшееся от усилий лютое мужское семя жгло ноги и разъедало одежду. В полдень Радача прекращал работу, ел немного каши и ложился спать на берегу реки. Он привязывал к прядям своих длинных волос рыболовные крючки и опускал голову на камень возле воды, а волосы в реку. Так он спал и ловил рыбу, усталый и голодный, в надежде, что рыба, заплыв к нему в сон, нарушит его. Потом вставал, работал до полуночи и снова ложился, пока его не будил филин, птица, которую никто не видел и которая знает, когда умрет тот, кто слышал ее голос.