Железный пар - [39]

Спустился к озеру.

Фёдора привлекло облако над остриём Политехника – прозрачный белый завиток, похожий на улитку галактики.

– Вон там, – Фёдор показал на другой берег озера, где высились Политехник и громоздящаяся за ним Чапдара, – прямо из горы бьёт струя. Ею озеро и живо.

– Из горы? – переспросил для порядка.

Фёдор смотрел на экран монитора.

– Видишь, сколько там ледников и снежников?

Я видел.

– А по горе ни одного ручья не стекает. – Фёдор серией из трёх щелчков запечатлел скользящую по леднику небесную улитку. – Вся талая вода уходит в скальную породу – она тут пористая, как губка. А у подножия, профильтровавшись, выходит сразу речкой. Посмотри, вода какая – чистая, голубая…

Я бросил взгляд на гладь и убедился.

Фёдор так устроен, что не может не растолковать до донышка: талая вода, просачиваясь сквозь толщу породы, растворяет минеральные вещества, которые и придают ей этот цвет и прозрачность. У дистиллированной воды прозрачность меньше, чем у здешней. Проверяли.

Чёрт подери – зачем ему всё это знать?

Сложив штатив, Фёдор закинул рюкзак за спину.

– Пройдусь до Мутных озёр, – сказал. Потом выбросил руку вперёд – туда, куда собрался: – Видишь вершину? Адамташ. Камень Адама.

И, на удивление не дав никаких пояснений, широким шагом, как лыжник, пошёл вверх по склону – только замелькали палки.

Говорить, будто разбросанные по окрестностям и горизонту горы довольно красивое зрелище, всё равно что сказать о сахаре, будто он сладкий. Или о мёде – что липкий.

С другой стороны, если оценить и принять по-настоящему всякую вещь – блюдо, музыку, страну – можно только через возвращение, то сахар обязан каждый раз, как в первый, свою сладость предъявлять. А мёд – липкость. И ты должен это ещё раз и ещё раз чувствовать. Иначе не узнаешь: в действительности ли эта штука то, чем кажется.

Если мы вновь и вновь не будем ощущать в предмете его качеств, как же мы выявим подделку? Сейчас, когда они вокруг повсюду?

Хотя навряд ли мир знал такие времена, когда было иначе.

В общем, сахар – сладкий, мёд – липкий, горы – красивые, Россия – наша Родина.

Побродил часа полтора – нашёл ещё два бирюзовых озера. Уже поменьше первого. Выходит, Большим Алаудинским было именно оно, первое. А самое маленькое – Пиала.

Если это не так, значит, здесь скрыт особый, превозмогающий наш ум согдийский юмор.

Не встретил больше ни людей, ни зверей: куда ни взглянешь – окоём прекрасен, дик, бесчеловечен. Паломничество скалолазов, которое на время потревожит этот мир, начнётся на излёте лета.

Возвращаясь через арчовую рощу, ушёл влево и, скача по осыпи из огромных камней, забрался на южный склон отрога, серо-бурой волной поднимавшегося над альпбазой. Палки тут были бесполезны, так что спасибо берцам, туго обхватившим лодыжку, – ног не поломал.

Такая весна разливалась кругом и так ласково сияло солнце, что внутри меня всё потягивалось и жмурилось.

Снял рубашку и футболку, сел на плоскую глыбу и откинулся назад на локти.

Что я делаю в этих морщинах планеты, под этим фанским ультрафиолетом? Почему не сажаю в грядку цукини и грибовские кустовые?

Было бы, наверно, здорово, если б я очутился здесь не по произволу случая, а по какому-нибудь делу государственной – не меньше – важности. А что это, как не случай, если выпали разом две кости – предложение Фёдора и отчаянный каприз брата, которому я по жизни должен?

Когда внутри тебя нет ремесла, способного через изделие твоих умелых рук и бодрствующего духа наполнить содержанием пустые дни, когда ты опоздал везде, где только мог, ты и твоя жизнь делаются глупыми.

Тут бы и надо, чтобы пришла на помощь Родина, которая больше и долговременнее отдельной жизни человека, и поручила тебе дело. Какое-нибудь опасное и нужное, как солдату.

«Дан приказ: ему – на запад…» Вот и мне бы дали: на восток. Я бы исполнил, и жизнь моя перестала быть глупой.

В тот день, когда мы познакомились с Фёдором, я слушал доклад «Роль этнографических изысканий военных разведчиков в становлении имперской идеологии: сравнительный анализ российского и британского опыта». Хороший был доклад.

Родина-мать, отец-командир, дайте мне приказ, ну дайте, дайте! У вас их много, неужели не найдётся одного и для меня? Пусть небольшого, не такого, чтобы ворочать горы и выпаривать моря. А как Пржевальскому с Козловым. Да что там – хотя б отправиться с пакетом, куда послан, и дойти…

Впрочем, чтобы иметь приказ, достаточно уверовать, что он получен.

Допустим, я получил его. Родина сказала: на восток. Меня бы это изменило?

Я что, расстрелял бы враждебного моему приказу/делу таджика у построенного моими предками Нурекского водохранилища на месте, не откладывая до другого раза?

Определённо расстрелял.

Турбины для Нурекской ГЭС проектировал мой отец. Совместно с харьковчанами. Он делал это для своей, а вышло – для его страны. А что для своей страны сделал тот баклан? Про мою страну не спрашиваю.

Без разговоров – к стенке.

И что бы я почувствовал, когда свершилось дело?

Чужая смерть тяжка. Тяжелее собственной. Даже смерть врага. Тем более, врага такого – пустейшего врага. Врага из чепухового бахвальства.

Мне было бы непросто его расстреливать.