Железный пар - [30]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот ещё – пространство. Где началось? Где кончится? Загадочная штука.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всё не идёт из головы то нежное явление в окне – только глаза закрою, сразу же всплывает образ. Точнее – лик. То есть лицо. Оно такое… такое… Сразу видно – барышня из тех, кто непременно в морозный день синиц накормит. Вот только трудно ей, пожалуй, прикованной болезнью к креслу на колёсах, синиц кормить. Чёрт! Ох уж это кресло! Оно же для неё, должно быть, мучение и ужас жизни! И жалко так её, и грустно так… Нет, я дал зарок о честности самоотчёта. Надо исполнять. Поэтому признаться должен: едва подумаю о ней, и сразу чувства грудь теснят, и разливается потопом внутри отрадное тепло, и в голове – сумятица и смута. Всё это непривычно и приятно. И… пугает. Однажды было уж. Да кончилось негодно – спасибо брату. Не ошпариться бы вновь.

Решил отвлечься – посмотрел в телевизоре картину. Небритый актёр Рено из Франции за два часа расправился со всей японской мафией. Картина кончилась, а в голове по-прежнему – она. А я уже совсем не молод. Точнее, не то чтобы совсем, но – не юнец. И мне это дают понять без всяких церемоний. В рекламных паузах картины восемь раз показывали ролик: на экране появляется конфета и сладкий голос сообщает: вкус как в детстве. Таких конфет я в жизни не видал. Сообразил: речь тут не обо мне и детстве не моём – я вычеркнут из этого конфетооборота. Вот так и узнаёшь, что постарел.

Признаться стыдно, но тетрадь таить не позволяет. Однажды я о ней подумал… Нет, не подумал – представил и вообразил – вот точные слова. Однажды я представил, что она и я… что мы… Ну вот! Третий тут как тут! Явился со своими глупостями… Изыди! Я не молод, я не молод, в животе чертовский голод… Сгинь! Исчезни!

А может, совпадение? Может, это просто оттого, что я хожу по Поварскому примерно в одинаковое время? К тому же – раз в неделю, редко – два. Ведь за работой в лучшие для дела часы сидишь и времени не замечаешь. Вот и она, возможно, отводит эти самые минуты на чтение, чтобы расти в гуманитарном смысле и посвящать досуг полезной занимательной привычке. Эти минуты длятся, длятся… Может… Нет, не надо успокаивать обманом чувства! Спасенье – в правде, какой бы злой она ни представлялась. Да! Спасительнее правды ничего на свете нет, она, фигурно говоря, – проявитель разума и закрепитель духа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…и прелести, которые у них под лифчиком, девицам надо выдавать лишь вместе с аттестатом зрелости – не раньше!

* * *

В восемь утра укатанный дорогами «муссо» уже стоял во дворе.

Спустили вниз поклажу, сложили под деревом.

Водителя звали Карим, лет ему было около тридцати пяти, и он довольно чисто говорил по-русски.

На крыше внедорожника, как и на кишлачном уазике, стояла багажная решётка, куда Карим сноровисто уложил наши вещи.

Он орудовал на крыше машины, я подавал ему снизу рюкзаки и палатки, – мне бросились в глаза его смешные, запылённые, остроносые туфли, оказавшиеся вровень с моим лицом. В Душанбе многие молодые люди ходили в таких туфлях – у Назархудо они были залиты лаком, – если обобщать, предпочтение делилось здесь между ними и пёстрыми китайскими кроссовками. Нелепые туфли, однако именно такой фасон тут понимали как явление прекрасного.

Странная штука – веяние моды. Здесь длинный интерес, связанный с товарооборотом, и уж давно, наверное, поставлена проблема. И, надо думать, решена. Проведены исследования, опыты на белых крысах, сформировалась прикладная дисциплина – как дунуть так, чтобы повеяло.

Но вот вопрос: что происходит, когда оно, веяние, утихло, запущенные ветры улеглись? Что делается с вещью, когда она из моды вышла?

Она что – отпадает от эйдоса?

Она нова, целёхонька, но из неё как будто выпарился дух. Она отныне не желанна.

Это первая смерть – тлен вещь не тронул, развоплотилась лишь её идея. Как оказалось, этого довольно, чтобы для нас нега обладания вдруг обернулась маленьким стыдом: ой, что вы, это не моё…

Однако туфли… Что они? Сомнительна сама их востроносая идея. Для, скажем, Васи и Сергея она и вовсе не рождалась к жизни, как, скажем, для меня. За Фёдора и Глеба не ручаюсь. Но, скажем, для Назархудо с Каримом… пожалуй, без этих туфель они на людях будут чувствовать себя как босые.

Та же история с главными ценностями полуострова Европа, незыблемыми для кого-то. Сажем, Глеба.

А что до них сосущему насвай Муроду? Ничего. Они для него – чепуха, ахинея. Что ему старое вино, сыр с плесенью и автомобиль без крыши? Дрянь, гадость, непрактичная игрушка. Не потому, что зелен виноград, а – в принципе не надо.

Весь сонм предъявленных идей – сомнителен. Вообще то есть весь, куда ни посмотри. Всегда найдётся тот, кому не надо в принципе. И он, этот тот, безусловно прав. Что делать, если идеи тех или иных вещей перед ним мертвы, ужимки их соблазнов смехотворны, что делать, если веяние не накрыло?

Глеб скажет: в русских солнца нет. Скажу на это: ахинея. Он скажет: почему? Скажу: у меня есть опыт – то, что кажется мне ахинеей, обычно ею и является.