Железные паруса - [16]

— У меня и «Наполеон» есть настоящий, — добавил старик, и заглянул ему в глаза пытливо, — и еще всякая ерунда, а консервами вся кладовка забита… нужен ты мне, нужен, кому я все это передам? А?

— Чего ж ты побежал? — спросил Он еще раз.

— Так кто ж его знает…

И Он подумал, что Теоретик врет, но врет неопасно, как бы по-домашнему для успокоения совести, что ли, что ему грустно или страшно от одиночества и старости, чему, в конце концов, можно и посочувствовать.

— Ладно, — согласился Он, — пошли. Только ненадолго. — И ему сразу стало легче. И дома съежились и снова сделались натуральной величины.

***

На воротах, перед входом, косо висела вывеска: "Профилакторий железнодор…" и даже некогда существовало название, начинающееся с букв "Ло…", но дальше полностью содранное и замятое вместе с железом от удара, который пришелся как раз на правое крыло здания так, что площадка под ним оказалась идеально чистая, ровная, и виднелись серые плиты фундамента. Да и то, что осталось слева, имело плачевный вид, словно по нему проехались катком, примяли крышу и выбили рамы из окон на первом и втором этажах.

Старик проследил его взгляд и произнес:

— Чистая работа и главное без всякого повода. Антрофизет называется — исключение из правила.

А Он подумал, что встречал такое не чаще и не реже других чудес и что в данном случае Теоретик прав, но, возможно, только по существу, факту, а не по сути и не по глубине. Не умеют они этого, подумал Он, и никто не умел, — вот в чем дело…

— Но место это спокойное, — сказал старик, — и почти безопасное.

— А дома? — спросил Он. Ему было интересно.

— Дома есть дома, — пояснил старик. Оптимизм его так и лез из всех дыр.

Он согласно кивнул.

— … бог с ними. Дома, пока мы здесь, не страшны, а только интравируют, плывут — понятнее, время у них другое, и вообще — у города теперь иное время, поэтому нам там странно, неуютно и голо, но завтра сам увидишь, почувствуешь. Ты ведь умеешь чувствовать? — спросил старик.

— Умею. — Согласился Он с облегчением, оттого что наконец-то нашел еще одно объяснение странностям, происходящим с ним и псом.

А может, это только помогает, подумал Он, может, я путаюсь? Может, «они» стали более явны в свои закономерностях, а я не улавливаю и не догадываюсь, и старик прав?

— Это ведь они меня назвали Падамелоном… — признался старик еще раз, — все, что осталось после человечества…

— Что осталось? — спросил Он удивленно.

— Мысли, конечно…

Прав-не прав, а теперь мне придется бороться и с ним, подумал Он, и со всем тем, что кроется и стоит за его словами, даже если старик ничего не придумал, все равно это для «них» как манна небесная, как дармовщина, да еще и на халяву.

— Вот имечко. Во сне не придумаешь. Приходят и зовут: "Падамелон… Падамелон…" Иногда стены трясут, а выйти боязно…

Они пересекли двор.

Он все время что-то пытался переспросить у Теоретика…

— … попробуй высунись! Я уж и метлой грозил. Иных ткнешь — и дух вон… иных….

… и все время забывал.

— … а от некоторых возгорает, от тех, кто похож на сухие пеньки…

Под ногами лопалось стекло. Лед в щелях распирал асфальт.

… что-то очень важное, как забытая строфа, как тайное имя…

Голова у него была словно напичкана ватой.

— … но сегодня не придут, сегодня ни один прибор не дотягивает — распыление большое, как при выветривании…

— Что ж так?.. — спросил Он, вконец отчаявшись.

— Кабы я знал… — посетовал старик удрученно, и выдохнул винные пары.

И Он понял, что ему снова не дают додумать какую-то важную мысль.

— Спеленало… — Догадался вслух. В который раз — привычно, обыденно, как дышать, как есть…

— По боку нас, по боку… — закивал старик.

— Не логично, — сказал Он, все еще думая о своем, — не ло-гич-но!

И старик радостно полез за заветной бутылкой — ничего не понимающий, убогий, грязный, последний из умников, если верить бреду, вообразивший, что что-то может, завязший по макушку (впрочем, мы все завязли), не понимающий, что, быть может, с ним ведут игры, тешат самолюбие, чтобы он только оставался человеком, а не скатывался до животного состояния. Цель оправдывает средства, — а вдруг что-то выйдет? А не выйдет — и так уж наворочено — дальше некуда, надергано и посажено в спешке и бестолковости.

— Есть же где-то кончик? — спросил Он, больше обращаясь к себе, чем к Теоретику, и оставляя попытку покопаться дольше, — за который надо ухватить. Есть!?

Было привычно одиноко, — туповатое состояние, от которого тебе нельзя откреститься; было-стало, кто разберет, залогом теперь уже чужих мыслей, чужого будущего и вообще уже не твоей жизни, а «некого», кто «хозяин», словно это для него любимая игра, — чтобы только поразвлечься, а не для умного, стоящего собеседника, которой будет являться раз за разом, чтобы только докопаться до истины и в конечном итоге оставить дураком. Ведь этого же никому не хочется.

— Должно быть, — радостно крякнул Теоретик-Падамелон после глотка. — Я тебе об этом давно твержу.

— Вот мы за него и потянем, — произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось — верить, думать, что на это раз Он решит бессрочную задачу.

— И правильно, — поддакнул старик, — прямо завтра… — и тряхнул жидкостью в бутылке.