Железная монета - [2]

Ключ в Ист-Лэнсинге

Худит Мачадо

Кусочек стали с выточенным краем,

Завороженный смутною дремотой,

Вишу я у безвестного комода,

На связке до поры незамечаем.

Но есть на свете скважина в стеклянной

Двери с железной кованою рамой — —

Единственная. А за ней — тот самый

Дом, и неведомый, и долгожданный.

Там зеркала сизеют в пыльной дымке,

И чуть маячат за всегдашней мглою

Ушедших смеркшиеся фотоснимки

И фотоснимков тусклое былое.

Рука однажды той двери коснется,

И наконец бородка повернется.

Элегия о Родине

Восход поблескивал стальным чеканом.

Его ковали хутора, пустыни,

пять-шесть семейств и — в прошлом и поныне

недвижный мир в покое первозданном.

Потом бразильцы, тирания. Длинный

реестр геройства и великолепья.

История, сорвавшаяся с цепи,

став всем для всех на краткий миг единый,

Растраченное попусту наследье,

высокий цоколь, праздничные даты,

высокий слог, декреты и дебаты,

столетья и полуторастолетья, —

лишь уголек, подернутый лиловой

золою, отсвет пламени былого.

Герман Мелвилл

Он был по крови связал с морем предков

стихией саксов, кликавших моря

"дорогами китов", объединяя

две разные безмерности — кита

и бороздимого китами моря.

Он породнен был с морем. И когда

он эту хлябь воочию увидел,

он вмиг узнал ее: он ей владел,

входя в моря Священного Писанья

и катакомбы вечных архетипов.

Он, человек, вручил себя морям

и — дни за днями — их преодоленью,

узнал гарпун, дымящийся в крови

Левиафана, дюнные узоры

песка, и запахи ночей и зорь,

и горизонт, где караулит случай,

и радость безбоязненного шага,

и долгожданный вид своей Итаки.

Завоеватель моря, он ступил

на сушу, подпирающую горы,

куда привел его туманный курс

и ненадолго задремавший компас.

Обходит Мелвилл свой наследный сад,

новоанглийский вечер коротая,

но он — во власти моря. Перед ним —

бесчестие калеки-капитана,

неведомая хлябь, нежданный шквал

и леденящий душу белый призрак.

Бездонный том. Изменчивый Протей.

Конец

Сын книгочей с бесцветною судьбою,

На склоне жизни ставший сиротой,

Пытается бороться с пустотой.

(Здесь двое были, и сегодня двое:

Он с памятью.) Раздавленный своей

Тоскою, он упрямо ищет всюду

Ее умолкший голос, веря в чудо,

Которое окажется щедрей,

Чем смерть. В уме всплывают то и дело

Избитые святые пустяки — —

Неисследимые материки

Погибельного нашего удела.

Кто б ни был Он, прошу я у Творца

Не утешенья, а ее лица.

Удел клинка

Оружье предка, позабыла сталь

Бои с их голубым Монтевидео

В надежном окружении Орибе,

Великими Полками, долгожданной

И легкою победой при Касерос,

Запутанным, как время, Парагваем,

Свинцом двух пуль, вошедших прямо

В грудь, Водой, порозовевшею от крови,

Отрядами повстанцев Энтре-Риос,

Комендатурой между трех границ,

Конем и пиками дремучих дебрей,

Сан-Карлосом, Хунином и концом…

Бог дал той стали блеск. Она незряча.

Бог дал ей героизм. Она мертва.

Спокойна, как трава, она не помнит

Мужской ладони, ратного огня,

Источенной годами рукояти

И меченного родиной клинка.

Простая вещь среди других вещей,

Задвинутых в музейную витрину,

Всего лишь символ, тень и силуэт — —

Кривой, нещадный и забытый всеми

Не хуже, думаю, чем ты и я.

Укор

Мой грех таков, что на земле другого

нет тяжелее. Я не знал мгновенья

счастливого. Пусть навсегда забвенье

меня сотрет лавиной ледниковой.

Я предками был создан для горнила

судьбы с ее грозой и красотою — —

для ветра и земли, воды и пыла.

Но я несчастлив и надежд не стою.

Я обманул их. Жизненная схватка

не для меня, ушедшего в повторы

стиха, из дыма ткущего узоры.

Геройский род, я робкого десятка.

И не спастись: за мною в мире целом —

все та же тень с несбывшимся уделом.

Олав Магнус (1490–1558)

Создатель этой книги — Олав Магнус,

Священник, верный Риму в грозный век,

Когда весь Север обратился к Гусу,

Уиклифу и Лютеру. Расставшись

С Большой Медведицей, по вечерам,

В Италии, он находил отраду,

Пиша историю своих краев

И дополняя россказнями даты.

Однажды — лишь однажды! — я держал

В руках ту книжицу. Года не стерли

Пергаментный старинный переплет,

Курсив, неотразимые гравюры

На меди и добротные столбцы

Латыни. Помню то прикосновенье.

О непрочтенный и бесценный том,

Твоя недосягаемая вечность

Тем вечером ступила в Гераклитов

Поток, опять смывающий меня.

За чтением "И Цзин"

Грядущее вовеки нерушимо,

Как прожитое. Все, что ни случится, —

Лишь потайная буква на странице,

Заговоренной и неразрешимой,

А книга — время. Вышедший из двери

Давно вернулся. Бытие земное —

Все в будущем, лежащем за спиною.

Находки в мире нет. И нет потери.

Но не сдавайся. Мрак в застенке этом.

Плотна его стальная паутина.

Но в лабиринте есть проход единый

С нечаянным, чуть видимым просветом.

Путь неуклонен, как стрела тугая.

Но Бог в щели застыл, подстерегая.

Хуан Крисостомо Лафинур (1797–1824)

Трактаты Локка, полки книгочея,

Двор, выложенный шахматной доскою,

И возникающее под рукою:

"Меж вечных лавров — бледная лилея".

Когда клонюсь над чередой ночною

Своих теней, мне видятся порядки

Разбитые и яростные схватки.

С тобою, Лафинур, встает иное.

Ты подбираешь аргументы к фразам,

С моим отцом продолжив спор старинный

И защищаясь ложною доктриной

О вечных формах, что хранит наш разум.

И правишь черновик — вот этот самый! —

С той стороны зеркальной амальгамы.

Гераклит

Неверным шагом мерит Гераклит