Железная матка - [7]

   Солнце в окружении розовых облаков поднялось над горизонтом, и леденящий ветер стал теплее. Люди засуетились, словно потревоженные муравьи. Караван начал строиться в походную колонну. Кричали погонщики, махая палками, щелкали кнуты, поднимали, подгоняли ленивых животных: четвероногих и двуногих - пленных китайцев. Эти последние были живым товаром. Ислам как религия государственного рабство не поощряет, однако, это не мешало существованию рабства на частной основе. В качестве рабов использовались пленные не-мусульмане.

   Солдаты-наемники садились в джипы, заводили моторы. Но большая часть воинов конвойного отряда предпочитала передвигаться на лошадях. Что может быть надежнее верного коня?! Ему не нужен дорогой бензин, к тому же плохо очищенный на примитивных мини-заводах, да еще часто разведенный перекупщиками, отчего мотор машины может заглохнуть в самую неподходящую минуту. Конь - и быстроногий друг, и чуткий сторож. Он же первый склонит над тобой голову, когда ты упадешь на горячий песок с пробитой грудью.

   Военный начальник конвоя пригласил Сахмада к себе в машину. Надо ли говорить, что этот офицер из имперского воинского контингента тоже хорошо знал и уважал векиля, и к сыну его относился соответственно. Мальчик забрался в старый, потрепанный джип с открытым кузовом, уселся на переднее место. Скрипучее кожаное, протертое до дыр сиденье было прикрыто небольшими анатолийскими ковриками, тоже изрядно потертыми. Начальник был турком-месхетинцем по имени Хами Махмуд. Одет он был в старенькую, но хорошо выглаженную офицерскую форму, сапоги из тонкой ослиной кожи блестели, как зеркало. Данилыч обязательно бы выразился: "как жидовские яйца". Сахмад сказал об этом турку. Хами Махмуд расхохотался, показывая непривычно белые зубы. Очень ему шутка понравилась. Раскурив трубку, туго набитую турецким табаком, он долго еще похохатывал, разглядывая свои сапоги, пуская из-под усов ароматные струи дыма.

   Когда солнце стало припекать, караван, наконец, тронулся. Впереди ехал джип Махмуда, оборудованный вращающейся турелью, на которой был укреплен тяжелый пулемет. За пулеметом стояли два стрелка. Мухмуд сидел за рулем. Он никому не доверял свою жизнь. Пустыня шуток не любит. Следом за машиной шел верблюд-вожак, "дзинь-дзинь" - позванивал колокольчик, привязанный к длинной шее животного. Меж двух его мохнатых горбов сидел зоркий мальчик - впередсмотрящий. В его обязанности входило подать сигнал, если вдруг вдали обнаружится опасность. За цепочкой верблюдов опять ехал джип, затем снова тянулась цепочка верблюдов, замыкали колонну всадники, сопровождаемые третьей машиной. Всадники же и по бокам ехали. Потом опять машины, верблюды, всадники. Таким было построение каравана. Вернее, нескольких караванов. Пока шли Большой Тверской дорогой, всем было по пути. Возле Нерукотворного памятника караваны расходились на все стороны света. Но прежде, куда бы ни шел караван, он непременно должен пройти мимо Памятника, иначе пути не будет. Таков обычай этих мест.

   Вначале Тверская дорога пролегает меж древних развалин. Гигантские проржавевшие остовы небоскребов угрюмо возвышались над проходящими. Глядя на обвалившиеся стены, остатки которых, как гнилые зубы, торчали там и сям, рассматривая на камнях цепочки кратеров от пуль и снарядов, читая железную летопись труб, гнутых стальных балок, дивясь причудливым завиткам гофрированных арматурин, Сахмад пытался представить, как здесь жили прежние люди, чем занимались, каким богам молились, и воображение отказывало ему. Одно он знал точно - не тем богам они молились.

   Больше всех про древнюю Москву знал Данилыч. Он был из местных, в этом городе родился и жил свободным человеком до двадцати лет, до тех пор, пока под стены Москвы не подошли объединенные мусульманские войска под предводительством Камиль-паши и Наср ад-Дина. После десятимесячной непрерывной осады "Третий Рим" пал, как некогда пала Троя.

   Разговоры о старой Москве были излюбленной темой Данилыча. Он, как художник красками, словами рисовал тот, во много придуманный им город, ныне дремлющий в объятиях пустыни, как бы заново возводил его башни, на шпили которых были нанизаны звезды, снятые с небес дерзкими руками его земляков. Из волшебного сундучка памяти он извлекал песни, сложенные в честь Москвы поэтами прошлого, рассказывал о легионе людей, потративших долгие жизни, чтобы приумножить красоту города. Иногда он подробно живописал чудеса, созданные прежними жителями Москвы, на время забывая, что нет уж тех чудес. Он старался заставить своего юного слушателя хоть чуточку приобщиться к красоте, которая была создана художниками прошлого к вечному поклонению человека.

   Иногда мальчик спрашивал, зачем ему, Сахмаду, это все знать? "А затем, что это культура, цивилизация! - горячился Данилыч, - Я не хочу, чтобы ты, родившись дикарем, дикарем и умер. Я хочу кому-то передать свои знания. Сын мой помер, других детей у меня уже не будет, так хоть тебе..."

   До памятника Великому арабу они добрались довольно быстро. Еще этот памятник называли Нерукотворным, поскольку, как гласят предания, он никем не был воздвигнут, а возник как бы сам собой из магических заклинаний самого поэта. Это был металлический истукан, позеленевший от времени. Он стоял на пьедестале, низко склонив голову с шапкой курчавых волос, глаза опущены долу, правая рука засунута за отворот европейского платья, в левой руке он держал колпак в виде цилиндра. На плечи накинут долгополый плащ странника. Весь вид этого длинноносого, с бакенбардами на щеках истукана говорил о покорности судьбе. Внизу пьедестала виднелась полустертая надпись на мертвом языке вурусов - "Пушкину". Длинное имя его Данилыч сокращал, называл просто Асом. Про этого Аса Пушкина старый раб много чего рассказывал: и похабное и великое...