Железная дорога - [55]

— А хоть чем, да попользовалась. — Невнятно сформулировал свою мысль Виктор, и продолжил уже совсем вне логики: — Думаешь, я поверил, что ты от золотого болванчика, которого Добрым Дядей называешь, сама отказалась?

— Не трогай того, чего понять не в состоянии! Нам необходимо расстаться, Виктор. Странно, что ты не видишь, что никаких отношений между нами уже не осталось. Я давно всеми способами избегаю общения с тобой, ухожу спать в комнату дочери, а ты по-прежнему считаешь, что у нас всё в порядке. Тебе пора понять: не сложилось, понять и уйти.

— Уйду, уйду, не волнуйся. Только сначала уничтожу память о себе. — С этими загадочными словами Четвёртый вышел из комнаты и тут же вернулся, держа в руках молоток. Он двигался в направлении аквариума, а я, догадавшись, что он собирается сделать, кричала:

— Не смей! Я оплачу, остановись! Дети...

Он взмахнул молотком, раздался жуткий грохот, хлынула вода, увлекая за собой аквариумную живность.

Шум разбудил детей, они стояли в проёме двери и с ужасом смотрели на трепыхающихся на полу рыбок. Алёша притащил ведро с водой, мы с детьми, стоя на коленях, собирали в ладони рыбок и опускали их ведро. «Ты плохой! Уходи! » — Прорыдала Лизочка, и Четвёртый пошёл к выходу, не глядя под ноги и наступая на рыбок.

На следующее утро я проснулась от громкого Лизиного плача. Она встала первой и сразу же побежала проверять, как наши рыбки освоились в ведре. А они плавали кверху брюшками. То ли вода из-под крана, а не отстоянная, как обычно, сделала это смертоубийственное дело, то ли остатки моющего средства на дне ведра.

К вечеру того же дня Лизочка заходилась в кашле и синела от удушья. Нас отбросило к самым мрачным временам, когда приступы продолжались полночи, да и днём они протекали не намного легче. Работать, я, разумеется, опять не могла, и перспективы на этот счёт были самыми неопределёнными.

Пережить два в одном флаконе по второму разу — и ужасы Лизиной болезни, и нищету — я не чувствовала себя в состоянии. Нужно было искать нестандартное решение. Одно из них: сдать квартиру, уехать в Новосибирск и отсиживаться там до тех пор, пока болезнь отступит и позволит мне возобновить работу. О сочувствии ко мне или даже к Лизочке со стороны родителей и сестры в тот период говорить не приходилось, но на их минимальную помощь, хотя бы в том, что касалось Алёшки, я всё же рассчитывала. Жутко не хотелось натыкаться на суровые взгляды родни, но пропасть вместе с детьми не хотелось ещё сильнее.

Четвёртый помог мне в принятии решения сделать два шага назад — в направлении Новосибирска. Однажды он неожиданно заявился к нам. Вначале я решила, что он пришёл, чтобы, наконец, забрать чемодан с дорожным набором временного мужа, давно уже поджидавший своего часа в прихожей.

Но, как тут же выяснлось, я недооценила экс-претендента на мою руку. Он стоял на пороге с большой сумкой в руках. Величина баула не удивляла: Четвёртый всегда тяготел к гигантомании, удивило содержание. Из сумки на свет была извлечена норковая шуба, лишь немного не дотягивающая до качества тех мехов, что я носила в лучшие времена.

— Это очень кстати. — Сказала я и, благосклонно приняв подношение, покинула квартиру.

Вскоре я вернулась уже без шубы и объяснила:

— Соседи снизу, которых ты залил, предъявили мне такой счёт, который я не смогла бы оплатить, не продавая квартиры. На это я, разумеется, не пошла бы, поэтому готовила заявление в суд — с тем, чтобы переадресовать счёт тебе. Для этого я уже и заявление в милицию написала. О намеренной порче моего и чужого имущества. Теперь заявление заберу — шуба утешила соседей.

— Ты написала на меня в ментовку? А ты подумала о том, что мне срок могли впаять?

— Нет, не подумала, и не собиралась думать. Это ты должен был думать, чем для тебя могла обернуться та дикая выходка. Мне и без этого есть, о чём думать: о том, например, что из-за тебя Лизочка опять сильно больна, и, стало быть, у меня опять нет и долгое время не будет средств к существованию. Ещё я думаю о том, что никого нет опаснее неповзрослевших людей — они не в состоянии оценивать последствия своих поступков. Это я о тебе, если не догадался. Всё, уходи. Признаться, мне совсем бы не хотелось видеть тебя впредь. — Я с трудом, но удерживала корректный тон.

— А как же дети? Ты ведь говорила, что я с ними буду общаться. — Четвёртый едва не плакал, у него дрожали губы.

И тут в прихожую вышли Алёша, пинающий перед собой коробку подаренного Виктором набора «Лего», и Лизочка, исхудавшая и бледная, волочившая по полу огромного симпатягу-льва. Сложив, к моему изумлению, всё это богатство у ног Четвёртого, они, так и не поздоровавшись с ним, вернулись в комнату.

— Это, как ты, наверное, догадался, ответ. Тебе не удалось заставить их поверить, что ты им нужен. Дети поняли, что это они нужны в твоей жизни, чтобы она получила подобие осмысленности. Но они не средство, они живые дети, им нужны живые чувства. Дети всегда их улавливают, даже если взрослые никак внешне это не проявляют. А ты с ними только играл. Вот в этом и заключается неосознанная жестокость невзрослых взрослых. Впрочем, ты вряд ли меня поймёшь.