Железная богиня милосердия - [4]

Обкорнав край щита, Паша отдает резак, мы выбираемся из приямка и Чжан дает на локальный пульт сигнал выводить сталевоз.

Без всяких проблем сталевоз выходит на первую позицию, крановщик готовится подцепить стальковш — и в этот момент стальковш прогорает.

…Во время войны у меня обнаружилось полезное в боевой обстановке свойство: отсутствие страха смерти. Забавно: в компьютерных хак-н-слэшах я совершаю множество бесполезных суетливых движений, а вот в реальной боевой обстановке действую с абсолютно холодной головой.

В последний раз, когда смерть глядела мне в лицо, русский парень оказался быстрее. Поэтому он тогда погиб совсем, а я — только частично. На этот раз оказались быстрее мы с Чжаном — втащили Пашку под защитный навес буквально из-под огненного потока. Один-один, если повезет, мелькнуло у меня в голове.

После чего пошли весьма длинные и неприятные двадцать шесть секунд.

Навес предназначен не столько для людей, сколько для защиты электропроводки, питающей двигатель сталевоза. Он сделан из армированного бетона, покрыт сверху огнеупором и все это вьетнамские работяги выполнили на совесть. Когда сверху хлестнул расплавленный металл, навес выдержал.

Но он был недостаточно широк, чтобы мы вольготно расположились в безопасности. Нам приходилось изо всех сил вжиматься спинами в бетон стены, а расплавленная сталь капала с навеса перед самыми нашими носами, и хотя она мгновенно переходила на цементе в твердое агрегатное состояние, ее температура и в этом состоянии была градусов семьсот, не меньше. По стене же, к которой мы прижимались спинами, она текла широким потоком, и стена прогрелась… ну, кладу градусов двести. Кроме того, вокруг нас немедленно загорелось все, что могло гореть — например, рассеянная в воздухе пыль. Мы не наглотались пламени и даже не очень сильно обожглись, но на какое-то время исчезли для всего мира за стеной огня. А потом мир ворвался к нам шипящей струей из огнетушителя.

Мы выскочили из-под навеса, покрытого черными наплывами стали, и с минуту приходили в себя, а бригада печьковша тушила сталевоз. Расплав из прогара больше не хлестал — сочился понемногу, застывая потеками, как свечной воск. Нам очень, очень повезло, что ковш прогорел только сверху, и все, что могло вылиться — уже вылилось.

Сталевоз выглядел так, будто перенес ядерную бомбардировку. Не помню, как моя каска оказалась в руке — помню, что на ней остались продавленные отпечатки пальцев.

Конечно, все наши куртки сделаны из огнеупорного материала. Но, как уже было сказано, я думаю, что бетонная стена прогрелась градусов до двухсот. Это все равно как если бы куртку гладили прямо на тебе раскаленным утюгом.

Нас всех троих повлекли в медпункт, содрали с нас одежду и залили все тыловые части пантенолом быстрее, чем мы успели сообразить, как нам все-таки больно. Каждый получил по уколу анальгина, после чего мы дожидались «скорой», лежа лицами вниз под простынями на кушетках. И когда первичный шок прошел, Паша не придумал ничего умнее, чем начать извиняться передо мной.

— За что?

Он замолкает, потеет от неловкости и отводит взгляд.

И я догадываюсь. Он ведь никогда не приставал ко мне с дурацкими вопросами, и я запоздало понимаю, почему.

Он считал меня искалеченным мужчиной. Ложным гермафродитом или кастратом.

…Парня, который тогда оказался быстрее, звали Саша. Удобное имя. Особенно если в паспорте можно не указывать пол. А в паспорте европейского образца — можно.

— Ты это… на Украине? — спрашивает он. И я, устав от всего и желая только спать, навсегда обрезаю отношения с этим славным парнем:

— В Украине, Паша. В Украине.

***

…Все сложнее, чем ты думаешь, Чжан.

Мы не так уж сильно отличаемся друг от друга. Пожалуй, меньше, чем гуаньчжоусцы от северян. Почти один народ. Многие были даже убеждены, что один. Сами русские, в первую очередь. Но когда они пришли… ты не поверишь, чтобы достать всех, даже тех, кто встречал их цветами — хватило меньше трех месяцев.

Нет, то, что ты видел здесь — это уже восемь лет после войны и последствия поражения. Я скажу сейчас вещь, которая тебя, как сына Поднебесной, может задеть, но всякая имперская идеология эгоцентрична. Всякая. Посмотри хоть на американцев — каждый в отдельности замечательный человек, всем желает только добра, но какие же проблемы начинаются, когда требуется встать на чью-то чужую точку зрения. А теперь возьми американца и забери у него богатство, силу и великодушие, которое вырабатывается у богатых и сильных. Что останется? Правильно, вот это вот к нам и пришло. Они ведь не хотели зла, Чжан. Я имею в виду тех, кто непосредственно вел эти танки, а не кремлевского покойничка. Они искренне думали, что нами управляют страшные бандеровцы, что нам запрещают говорить по-русски, что мы просто счастливы забыть двадцать пять лет своей независимости и кинуться обратно в их объятия. Началось с арестов людей, как-то причастных к власти — кроме тех, кто разбежался. Ну а кто не разбежался? Мелкая сошка всякая, понятное дело. Люди-то это были в основном неприятные, на руку нечистые — но они не были виновны в том, за что их хотели судить, они не притесняли русских. В былое время мы за всех за них медяка бы не дали, но произвол нас возмутил, понимаешь? Мы протестовали. Ну а дальше поехало: там снесли памятник, тут убрали мемориальную доску, где-то запретили по привычке народные гуляния, там в ответ патруль пустыми бутылками закидали, написали на стене «москали, убирайтесь вон…» — я не знаю, как пишется «мосыкэли», напиши через «сила», если хочешь. Или через «выгода». Или через «слива». Никогда не приходилось писать «москали» по-китайски. В общем, началось все с мелочей, а кончилось тем, что взорвали урну у комендатуры, погиб один из часовых. Им нужны были виноватые. Виноватых нашли среди студентов, попавшихся на распространении листовок. Шестеро парней и девушек. Их расстреляли, не особенно утруждая себя поиском доказательств вины. Выбили признание и расстреляли.