Жди меня - [3]

Вагон, как осенняя муха, полз по холодной карте,

И Черному показалось, что дело его – табак!

Если глядеть в окошко: камень, камень и камень,

Снег да кривые сосны, и кругом никого,

Если вцепиться в решетку да потрясти руками,

Услышишь запах железа и проклянешь его.

До теплой Одессы тыщи простуженных километров.

А вор все равно, что птица, серенький соловей, —

Нету теплого дома... Кто виноват, что нету,

От холода и от клетки, от мыслей в своей голове.

Нету теплого дома... Кто виноват, что нету,

Нету у человека печки, тепла, угла?

Нету такого места, чтобы взял ты билеты,

Уехал – и никакая власть тебя не взяла.

Говорят, что у маминой юбки самое теплое место,

Что приятно со старым папкой в поддавки постучать.

Говорят, человек как кошка, любит старое место,

Любит собственных шкетов на руках покачать.

Кто его знает? Ноги шли не на те пороги,

Не пробовал Черный этих приятных и тихих штук.

Выбрать ему не дали. А на любой дороге

У дырявых подметок одинаковый стук.

Как и других – родили, кинули в подворотню.

Дворник нашел под утро. Пошевелил носком.

Видит – живой мальчишка; выживет, будет работник,

Скорей же всего подохнет. И сунул в сиротский дом.

Сиротский дом трехэтажный. В стенах глаза и уши,

Если бывал – так знаешь. Не бывал – не поймешь!

Давал император трешку в год на живую душу.

«Смоешься – станешь вором. Не смоешься – так помрешь».

И вышла такая привычка: загнут на любом из следствий:

«Что же это вас толкнуло? Кто папа и мама вам?» —

Встанет Черный и скажет: «Очень приличное детство,

Очень прекрасная мама, а воровал я сам!»

Наутро довез их поезд до самого края свету,

Ссадил и поехал дальше, куда-то в тартарары.

Взглянули на солнце – нету! Взглянули на звезды – нету!

И нету на белом свете другой подобной дыры.

Кто-то сказал в молчанье: «Зовется город Сорока...»

И даже те, что успели приговор позабыть,

Тут при помощи пальцев вновь сочтя свои сроки,

Загрустили, что долго придется в Сороке быть.

Они прошли через город без песен и разговоров.

Никто не кидался к окнам, не выбегал встречать:

Мало ли на работу ведут через город воров —

К ним раз навсегда привыкли и бросили замечать.

А если и замечали, то говорили мельком:

«Снова ведут рабсилу...» И, уловив на слух,

Воры, сердясь, считали это названье мелким,

Вставал на дыбы их гордый паразитарный дух.

Черный сказал с усмешкой: «Вот оно – Белое море.

Если казенным сладким подавишься калачом,

Если засохнешь с горя, если тоска уморит,

Снегом тебя засыпет, и никто не при чем».

И повернули в поле. Вот бы сейчас самовара!

Хватить бы по два стакана, по третьему наливать.

Идут в шикарных пальтишках девчонки с Тверского бульвара,

Их еще не успели переобмундировать.

Черный на них смеется, на моды их и фасоны.

Он бы за них копейки ломаной не отдал.

Но их манто и чулочки немного не по сезону.

А это удачный повод, чтоб учинить скандал.

Черный подходит фертом к заднему из конвойных

И задушевным тоном в ухо кричит ему:

«Скидывай полушубок, поносил – и довольно;

Девочкам пригодится, а тебе ни к чему!»

И конвоир внезапно смотрит в упор на вора,

И оба стоят, как рыбы, широко разинув рты.

Черному ясно видно, что это же Васька Ворон,

Одесский уркан. И разом они произносят: «Ты!»

Но тотчас же вспоминают каждый свое назначенье,

И конвоир снимает руку с его плеча.

И Черный бьет его в ухо, отчасти для развлеченья,

Отчасти от горькой обиды, а более сгоряча.

Но, подоспев, другие Черному крутят руки,

Такие крепкие парни – они медведя сомнут —

И, несмотря на силу и все одесские штуки,

Черный надежно связан в каких-нибудь пять минут.

«Крепко ж вас откормили даровыми пайками!»

Он с уваженьем смотрит на связавших его.

Он для смеха поводит скрученными руками,

Но эти грозные жесты не трогают никого.

Никто на него не смотрит, как будто на целом свете

Только одно глухое похрустыванье шагов.

Колонна идет в молчанье сквозь перекрестный ветер.

И крыши первых бараков встают посреди снегов.

* * *

В эту минуту Черный, закутанный в полушубок,

Ругаясь, брел по лагпункту. Кругом – как в аду темно,

Снег летит, как из пушки. Черный добрел до клуба,

Свернул налево и стукнул в заснеженное окно.

В пристроечке рядом с клубом, в симпатичном куточке

О два окна с печуркой скоро уж год как жил

Лагерный живописец, Яков Якович Точкин,

С большим котом Еврипидом, с коим оный дружил.

Як Якыч был богомазом, всю жизнь он писал иконы

Возрастом не моложе, чем пятнадцатый век.

Издревле в Марьиной роще на этом деле исконном

Имел отличную прибыль усидчивый человек.

В доброе старое время все сходило прекрасно,

Як Якыч жил содержимым купеческих кошельков.

Потом купцы испарились, а он яичною краской

Все так же писал Иисусов, апостолов, ангелков.

Но рынок сбыта сужался (музеи – их не обманешь).

Иконы лежали годами... Як Якыч придумал плант,

По коему можно быстро изжить пустоту в кармане

И не оставлять втуне свой природный талант.

Он стал рисовать червонцы: купюры по пять и десять,

Но если за фальшь в иконах бывал в старину он бит,

То нынче за фальшь в червонцах давали по пять и десять;

Як Якыч влип и поехал осваивать новый быт.

Едва он успел приехать, как Волков его вызывает

И говорит: «Художник? Як Якыч глаголет: „Да“.

«Портреты писал с натуры?» Як Якыч ему называет