ЖД (авторская редакция) - [47]

— Это все очень гладко.— Волохов говорил медленно, подбирая слова: он знал, что некоторые темы из числа архаических — нацию, родство,— лучше не поднимать и в разговорах с самыми продвинутыми постмодернистами, для которых давно нет ничего святого.— И тем не менее я тоже немножко историк, Миша. Я все больше, конечно, по Второй мировой, но первый курс кончал и знаю, что Каганат был сравнительно небольшим приволжским государством, отнюдь не состоявшим из этнических хазар. В Каганате приняли иудаизм, причем даже не в талмудическом, а в караимском варианте. Никаких следов Каганата в русской культуре нет, если не считать поединков Муромца с жидовином, и то вопрос, не позднейшая ли это былина, сочиненная в порядке стилизации кем-то из собирателей. Никаких следов хазарской государственности, кроме нескольких крепостей, опять-таки нет. И говорить, что с нее началось русское государство…

— Нет, конечно!— снова закривлялся Эверштейн.— Мне особенно нравится про этнических хазар. Кто вам вообще сказал, что бывают этнические? Много общего внешне у сефардов с ашкеназами? Много вы наблюдаете похожих типажей тут, в Каганате? Может, Женька похожа на хазарку? Следов им нет… Их-то и вытаптывали в первую очередь! Да у нас даже и эти крепости пытаются оттяпать, до сих пор. Представляете, какое упорство? Некоторые утверждают, что эти крепости имеют сейсмостойкий фундамент, а значит, строили их не хазары, а аланы! В чьих краях бывают землетрясения! Это они, значит, пришли и построили, а хазары даже строить не умели. И не было никаких хазар, это Пушкин все придумал. Знаем, знаем… Вы меня, Воленька, простите миллион раз, вы отлично знаете Вторую мировую и все вокруг, но свой первый курс вы оканчивали во времена очередного крушения варяжской империи, в которой, заметьте, давали жить всем народам, кроме нашего. У нас это называется формулой ИИ — Избирательный Интернационализм. Все объединяемся и идем бить ЖД. Так вот, в этой вашей полудохлой империи учили соответственно — вы же и марксизм изучали, разве нет?

— Он на нас закончился,— угрюмо пояснил Волохов.— В середине девяностых похерили весь марксизм. А зря — в нем есть здравые мысли. Особенно насчет того, что каждый препарирует историю сообразно своим интересам.

— Классовым, Воленька, классовым!

— Не обязательно. Классовое — это так, псевдоним.

— Ну конечно, у нас свои интересы! Главная цель нашей еврейской науки — охмурять ваших жен и разрушать вашу государственность!— хихикал Эверштейн.— И шоб я стал это отрицать! Вы таки никогда не задумывались, почему мы так любим разрушать вашу государственность, а вы так ненавидите нашу? Или вас устраивают эти черчиллевские пошлости насчет того, что англичане не считают себя глупее евреев? Да англичане вообще очень мало про них думают, если хотите знать. А у вас мы виноваты даже тогда, когда нас нет. Почему, как вы думаете? Почему вы устраиваете погром из любой своей революции?

— Само собой,— сказал Волохов. Этот аргумент был, если вдуматься, сущими подарком.— Не забывайте только, что революцию делаете вы, а погром является посильным ответом. Вроде как в тридцать седьмом ответили на семнадцатый. Правда, в органах…

— В органах с революции сидели в основном наши!— триумфально, словно это не опровергало, а подтверждало его версию, воскликнул Эверштейн.— Конечно! Их вычищали, разумеется… потом, ближе к войне. Но в первое время, естественно… Скажите, Володя,— он отбросил наконец этого идиотского «Воленьку»,— если бы вас двести лет хлестало плетками казачество, вы не провели бы первым делом расказачивание? Если бы вам пятьсот лет не давали работать на вашей земле, вы не согнали бы со своей земли тех, кто губил ее бездарным хозяйством? Вспомните, как после черты оседлости, уже в девятнадцатом, по всему Поволжью расцвели еврейские коммуны. Не знаете? Конечно, в ваших учебниках об этом не писали,— выговорил он с невыразимым презрением.— «Дер Эмес», «Дер Вайнес», «Вольный Хлеб» — это все под одним Саратовом! И когда на Волге был голод, только там всегда был хлеб, и мясо, и молоко — потому что на земле надо уметь работать, да! За это их и пожгли в двадцать втором, и потом, в двадцать девятом… Что, вы полагаете, с поджигателями надо было нянькаться? Титю им давать?

— Так за что же эти ваши брали своих?— не выдержал Волохов.— Почему тысячи евреев гребли в тридцать седьмом?

— Наши?! Их брали наши?! Почитайте вашего Солженицына! Наши, если где и оставались на командных постах, всячески вытаскивали своих,— а вот ваши были друг другу как волки, потому что инстинкт истребления народа вошел уже в русскую кровь и плоть! А в тридцать девятом наших вычистили из органов по-го-лов-но, и настал окончательный русский реванш за наш семнадцатый год… Между прочим, из того, что напридумывал Ленин, очень многое могло-таки сработать. Он был сомнительный стратег, плохо видел будущее,— слишком, знаете, прозаик для этого, прагматик, недооценивал власть утопии. Но тактик был гениальный, и у него могло неплохо получиться — если бы сразу не началась чудовищная усобица. А кончилось все прямым национальным реваншем — революция ведь была не только социальная, социальные никогда не поднимают такой бучи. Речь шла о нации, возвращавшей себе свое. Ваши же, не скрываясь, называют тридцать седьмой русским реваншем! В войну наших сдавали немцам сотнями, и когда еврейских девочек увозили на расстрел, им вслед улюлюкала толпа: чесночниц повезли! Чесноком больше не будет пахнуть…— Он опустил голову и замолчал.— Не говорите со мной лучше, Володя, про это. Я и так жалею, что слишком перед вами распространился.