ЖД (авторская редакция) - [35]

Теперь его опять затягивала детская память и детская тоска, мучительная жалость ко всему на свете, от которой он тоже просыпался по ночам, в отчаянии глядя на вертикальный ряд голубовато светившихся окон в доме напротив — он думал, что друг над другом живут несчастные, страдающие такой же, как у него, бессонницей, пока мать не объяснила ему, что это лестница. Его кровать стояла тогда у окна, окно было разрисовано к новому году. Главное — нельзя было вспоминать дальше. Все, что не отсюда, заставляло дергаться, как от ожога. Мир состоял из несвежего запаха, шуршания, чавканья глины — существование в нем стихов и детских воспоминаний было обманом, куда более отвратительным, чем откровенное зверство. Ты помнишь, в нашей бухте сонной… Кому, чему они радовались? У Блока все ждали каких-то кораблей, вот и дождались, пришла военная эскадра, означающая начало первой мировой войны. Но в стихах ведь об этом ни слова. Что он находил в этих стихах? Очевидные же глупости: зарылись в океан и в ночь — и в следующей же строфе: тоскливо стало море. Море или океан? Молодой человек, или туда, или сюда, газ выходит! И какой семафор в порту? Это наверняка называется иначе. Но он ничего не мог сделать с этими шестью четверостишиями — не помогала и сигарета. И ласточек, неразумных ласточек, жаль было все равно. Господи, если бы он знал тогда, где и как будет их вспоминать! Кто мог тогда подумать, что будет какая-то война? Впрочем, войны боялись все, ждали то нейтронной, то психотронной бомбы,— но чтобы вот так? Мысль о даче тянула за собой ворох ненужных, запретных воспоминаний: запах нагретой смородины, клубничина с приставшим мелким песком, иногда с муравьиной розовой норкой; желтые облака на дождливом закате… Все это было где-то, не могло же исчезнуть, только клубника небось окончательно заросла; но во всем этом Громов видел теперь соблазн и обман, и ничего не хотел знать, кроме этой ночной избы, и завтрашнего серого дня, и никому не нужной войны, на которой он отдавал каким-то абстракциям бессмысленный, только бессмысленностью и оправданный долг. Все вещи, обладавшие прикладным значением, давно представлялись Громову мусором, а люди, служившие этим вещам, были хуже откровенных бездельников. В бездельнике, не желавшем трудиться даже под угрозой смерти, было что-то героическое,— он и Машу особенно любил за принципиальный отказ участвовать во всей этой имитации бурной деятельности. Перед войной, в сущности, уже никто не работал. Маша потому и не удерживалась ни на одной из своих работ, что везде занимались черт-те чем и получали за это последние, по сусекам доворованные деньги,— а ей с ее истовым отношением к любому делу это было не по нутру, и откуда-то она вылетала через неделю при первом же сокращении, а откуда-то на третий день уходила сама. Под конец она решилась вовсе ничего не делать и, что называется, гибнуть откровенно. Он застал ее в положении вовсе уж бедственном, хотя и его собственное было немногим лучше. Вся разница была в том, что Громов работал, он и тогда уже был одержим идеей дисциплины,— но искать работу, совместимую с самоуважением, было все трудней, и потому он с облегчением и радостью пошел на войну.

Он стал думать о Маше — единственном компромиссе между этой жизнью и собственной душой, которой он почти все запретил, кроме тоски по Маше и любви к ней. Это была странная любовь, Громов толком не знал эту девушку и только поэтому любил уже четыре года, два из которых они почти не виделись. Что-то и он, видимо, для нее значил,— не только же за неимением лучшего приезжала она к нему, писала письма, держала в курсе своих неприятностей и перемещений. Машу можно было любить, потому что ее не было жалко. Ее нельзя было представить в унижении. Мир, конечно, в любой момент мог ее размолоть — но она была бы этому только рада. Машу, как и Громова в ее годы, а может, и больше, чем Громова,— уязвляло все, и с такой силой, что к двадцати годам, когда она с ним встретилась, ее решительно ничем нельзя было обольстить. Она томилась в компаниях ровесников, с отвращением выслушивала разговоры, комплименты, признания,— и даже с Громовым позволяла себе только редкие встречи, всегда по собственной инициативе. Она не хотела привязываться, он не настаивал. Хотя именно такая свобода связывает сильнее всего — это, кажется, они оба поняли в последнюю ночь перед громовским призывом, когда она провожала его.

Познакомились они весной, за два года до войны, на Тверском бульваре. Громов шел мимо Литинститута, к которому, слава Богу, сроду не имел отношения,— но все, кто что-нибудь писал и где-то выступал, знали друг друга, и его затащили в случайную компанию, уже порядочно охмелевшую от пива. Спешить ему было некуда, он сел к ним на лавку и стал участвовать в общем трепе ни о чем. Причина была, конечно, в Маше — без нее он сроду не вовлекся бы в эту бессмысленную попойку, каких в его молодости было много больше, чем надо. Машу он заметил сразу, и долго потом изумлялся, что не все встречные мужчины падают к ее ногам. Больше того: на его счастье, не все и замечали ее красоту, казавшуюся ему идеальной. В ней все было крупно: большие зеленые глаза, прямой нос, рот с пухлыми, обветренными, никогда не накрашенными губами.