Жаждущая земля. Три дня в августе - [151]

— Есть!

Смалюконис — не главный в районе, и завтра ты можешь постучаться в кабинет первого… Всегда он тебе помогал, выслушает и сейчас.

Тракимас вскакивает и, так и не вспомнив, зачем заглянул в контору, — вроде и было какое-то дело, — махнув рукой, уходит. Возвращается, бросает взгляд на барометр — ясно; вот и конец пастбищам да огородам, думает.

На крыльце обводит взглядом полуденную улицу. У автобусной остановки толпятся люди — одна молодежь. С чемоданами, разбухшими спортивными сумками и огромными авоськами, полными яблок. Обратно в город… Хоть плачь нужны два тракториста, а вот попробуй уломай… А почему Гуделюнас подпирает забор? Свесил голову, смотрит под ноги, никого не видит. И руки у него пустые, ждет кого-то.

Подъезжает автобус, люди кидаются к нему.

Кондукторша кричит: «Дайте сойти!» Вылезает бабенка, другая, проталкивается Гуделюнене, оправляет мятое платье, бросает взгляд на своего мужа и проходит мимо — гордая и прямая. Гуделюнас бредет за ней, как-то странно ногами перебирает, словно путы на них, едва успевает за женой. Интересно, кто подменяет его на складе? Может, все бросил и пришел встречать молодую жену? Вряд ли, он не махнет рукой на работу… хороший он человек… Видит и Крейвенасову Шаруне, которая отчаянно рвется к двери автобуса: откинув ладонью с лица распущенные волосы, ныряет в толпу, отпихнув локтем какую-то тетку; кажется, вот-вот по головам пойдет, ни на кого не посмотрит. Одного дерева побеги — и Миндаугас таким был. Ах, не начинай ты снова… И все-таки… Да, ты своими пальцами перелистаешь пожелтевшие страницы, отыщешь запись: «Дело Миндаугаса Крейвенаса» — и расскажешь все, что знаешь, о нем. И почему все это время молчал, расскажешь. Так надо, товарищ Тракимас. Нужна ясность. И уверенность. Для тебя. Для всех. Даже для старых Крейвенасов.

Уже садился в машину, когда услышал за спиной:

— Председатель!

Кричал, не слезая с велосипеда, почтальонов сын.

— Возьмите, председатель. Хорошо, что поймал.

Тракимас, не глядя, сует письмо в карман, трогает с места. Голова тяжелая, в ушах звон. Вытянуться бы теперь в тени на берегу озера да отдохнуть, забыть все — ни о чем не думать, хоть полчаса… хоть час… Но куда сбежишь от мыслей? Они вроде твоей тени. Ах, правда… письмо!

Тракимас косится на конверт, машину заносит; чудом не влетел в канаву! Знакомые округлые прямые буквы пляшут перед глазами, и он все еще не может поверить. Снова смотрит на конверт, читает адрес и смахивает ладонью пот со лба. Нет, не показалось — жена пишет… О чем она?.. Сейчас, целый месяц… спустя такой месяц, когда он один… Он ведь знал, что она напишет! Каждый день ждал этого письма, ждал того часа, когда жена перешагнет порог, вернется. Хотел увидеть ее лицо, глаза… после  в с е г о  э т о г о. И услышать, что она скажет. Молчать будет? Просить прощения? Или проронит: «Если можешь со мной жить…» А Тракимас горько улыбнется — хмелея от торжества и страдания, приготовившись за свою боль отплатить болью. Он ждал того дня, не станет скрывать. И вот письмо. О чем она пишет? Спрашивает, примет ли он ее?.. А может… может?.. Лучше разорвать его, не читая, и ничего не знать! Пускай будет тишина…

Не останавливая машины, берет письмо обеими руками, отдирает самый краешек — осторожно, словно повязку, присохшую к ране. Швыряет на сиденье рядом. Надо остановиться и прочитать, думает, но его сковывает смутное предчувствие. Не понимая, что делает, сворачивает на проселок, летит по ухабам в сторону комбайнов, не доехав до них, круто поворачивает баранку; машина, сделав круг по жнивью, несется обратно. Тотчас же прочитать! Он должен знать все как есть.

Тормозит перед конторой; «газик» заносит; в машине пыль. Домой не пойдет, должен прочитать в одиночестве! А если придется и ответ написать!.. Сейчас же, сию же минуту.

Запирается в кабинете и прислоняется спиной к холодной кафельной печке. Вынимает из конверта белый листок, разворачивает его, зажмуривается.

Только бы вернулась, думает, я не буду к ней жесток.

Но можно ли  п о с л е  в с е г о  э т о г о  ее простить?

«Римвидас», — наконец, читает он; когда-то письма начинались: «Дорогой Римис… Мой Римис…» «Римвидас, я прекрасно понимаю, каким неожиданным и тяжелым для тебя было мое исчезновение. Только не думай — предупреждаю заранее, — что прошу меня помиловать. Просто хочу объяснить, чтоб ты хоть в чем-то меня понял». Что она еще может объяснить? Что еще неясно? «Ты не думай, что мне было легко в то утро уезжать. Я ведь знала, куда еду и зачем…» Она знала; она готовилась к этому заранее, точила нож; холодно, методично… «В ту ночь ты спал как убитый. Я хотела услышать от тебя хоть одно слово. Видно, ждала доброго, теплого слова, как и каждый божий день. Но ты вечно жаловался на усталость, и по твоим раздраженным ответам можно было судить, что для тебя важнее всего — коровы, свиньи, телята, центнеры, килограммы… Той ночью я положила руку на твое плечо, разбудила. Помнишь, что ты мне сказал? Забыл наверно…» На самом деле, что же такого он ей тогда сказал? «А я вот не могу забыть: «Хоть ты не морочь мне голову!..» И повернулся ко мне спиной. Не знаю, могли ли добрые слова в ту ночь что-то изменить. А может, и могли. Я-то всегда ждала от тебя добрых слов, твоей близости. Мне был нужен ты целиком. Я — женщина, и у меня только одна жизнь. И право на счастье». Право на счастье… Что такое счастье? Разрушить жизнь другому ради своего счастья? Иезуитское счастье — цель оправдывает средства. «Ты не думай, что я забыла о детях. В конце августа приеду. Охотно забрала бы с собой обоих мальчиков. Но если что, хотела бы увезти Роландаса. У него хороший слух, здесь он сможет посещать музыкальную школу». Господи, как хладнокровно она рассуждает, как для нее все ясно! Словно выбирает пластмассовых голышей в холодном окне магазина с игрушками.