Жажду — дайте воды - [19]

Тепло. Мы сбросили шинели и покидали их на стволы минометов. Очень смешно получилось: словно это вовсе и не минометы, а люди, сидящие на корточках.

Над нами показались пять немецких «юнкерсов». Их сопровождают несколько пикирующих «мессершмиттов». Они то, как осы, роятся вокруг бомбардировщиков, то вдруг взмоют вверх, а оттуда снова кидаются вниз.

«Юнкерсы» идут тяжело, подобно пресытившимся стервятникам. Медленно снижаются над нашими позициями, оглашая все окрест тяжелым ухающим грохотом. Бомбят они довольно далеко от нас, похоже, где-то у переправы.

— Как бы мост не разбомбили, сучьи выродки! — первым из нас заговорил Сахнов.

Он довольно спокоен, можно подумать, даже безразличен ко всему, что происходит вокруг. И стоит мне только взглянуть на Сахнова, на душе делается как-то радостно. Ну какая сила может сломить таких, как Сахнов? Несломленный непременно побеждает…

Вокруг нас леса. Деревья тоже ранены. В стволе одного из них поблескивает осколок снаряда. Он такой, что кто-то из бойцов даже скатку на него навесил, как на крюк. Это раненая липа. Чуть поодаль от нее сосны с полуошкуренными стволами. Ох, эти беззащитные, девственно-стройные, нежные деревья! И кора у них такая тонкая. Но почему стволы почти сплошь оголены? Ах, да… Это с них специально сдирают кору, шалаши кроют, чтоб от дождей хоть немного спастись. Сначала делают топором вертикальный надрез, потом осторожно оттягивают, и кора довольно легко отдирается. Метра по два снимают с каждого дерева. Так у нас в горах освежевывают овец: делают на ноге забитой овцы надрез, накачивают под кожу воздух и с раздувшейся туши разом сдирают шкуру. Из шкур потом делают бурдюки для хранения сыра. Здесь сыра нет. Здесь кора уберегает измученных воинов от ливней. Вот почему горемыки сосны полуголые.

— Этот лес уже ни на что не сгодится, — говорит Сахнов.

— Почему?

— Голые сосны посохнут. А те, что с виду целы, тоже в дело не пустишь, на строительство не пойдут. В каждом из деревьев по тонне стали — осколки снарядов да бомб, пули и разное такое. Никакая пила не возьмет, все зубья переломаются.

Вот и еще урон, нанесенный фашистами. Как бесконечно много бед принес нам враг, с огнем и мечом ворвавшийся на нашу землю!..

«Мессершмитты» и «юнкерсы» убрались восвояси. Воцарилась удивительная тишь.

Настроение у меня вовсе не плохое. Только вот ведь проклятье, нестерпимо хочется увидать человека в гражданском, особенно какую-нибудь девушку или женщину… Товарищи мои нет-нет да и предаются воспоминаниям, рассказывают, кто и как в первый раз целовался, познал женщину. Для меня все это что-то очень далекое, несбыточное… Люди хоть на минуту забываются и, отрешившись от ужасов окружающего, уносятся в мечтах… Я с грустью и сожалением вспоминаю тех девушек, которых мог бы целовать, но не делал этого. Эх, прожить бы все сначала!..

Кажется, будто здесь, на этой разоренной земле, никто и никогда не жил. Но нет! Роя окоп, один из бойцов нашел осколок зеркала. Он пристроил его в ложбине, заглянул и расхохотался.

— Эй, братцы, а я вижу в зеркале девушку, вот те крест!..

Он целует в осколочке свое отражение.

Мы тоже хохочем…

Сегодня я богатый. Раздобыл листок бумаги. На письмо. Чуть желтоватая, но на письмо сойдет, я вывел химическим карандашом:

«Здравствуй, мама. Прошло совсем немного времени с того дня, как я отослал тебе последнее письмо, а адрес наш опять переменился. Сейчас я нахожусь на берегу реки Волхов, в действующей Красной Армии. Чувствую себя очень хорошо…»

Потом написал адрес. Вот он:

«Действующая Красная Армия, полевая почта 1670/75, С/П Мин. бат.». «Милая мама, два дня назад меня приняли в кандидаты партии!.. Ты обо мне не тревожься. Я здоров. И совсем не болею».

* * *

Мы сражаемся упорно, отважно. Немцев не видно, они хоронятся за деревьями, за пригорками и в земле окапываются. Бьют по нашим расположениям из пушек, из пулеметов, из автоматов и с неба. Очень нас одолевают немецкие снайперы. Они, как дьяволы, на деревьях гнездятся. И лупят оттуда нещадно. Истинное бедствие для нас.

Мы ни дня не стоим на месте. То и дело меняем позиции на узком плацдарме. Бесконечные передислокации, бесконечное рытье окопов совсем измотали нас. Так устаем, что на коротких привалах валимся на месте, хоть в грязь. Сахнов ворчит про себя:

— Я этому треклятому Гитлеру самолично глаза повыкалываю. Что ему здесь надо было?..

* * *

Мы забыли, что май, что весна, зеленеют деревья, травы, цветут цветы. Мне хочется только поспать на мягкой земле в вырытом мною же окопе. Лечь, укрыться шинелью с головой и спать, спать… Но как тут уснешь, если фашисты опять атакуют? И я, скрежеща зубами, бросаюсь к своему миномету, готовый к схватке.

* * *

Светает. Мы занимаем позиции близ узкоколейки, на лесной опушке. Я лег на спину и, о чудо, увидел, что небо синее-синее и есть в нем что-то трепетное, дивное. В его лиловых далях еще поблескивают несколько неотгоревших звезд. Где оно было, это небо до сих пор? Голова моя обычно все больше клонится к земле, глаза видят только оружие и следы смерти. Саму смерть…

Поляна напротив взбучивается, словно кипит от беспрерывных разрывов снарядов. Враг атакует. Я не вижу немцев. Их самолеты летают так низко, почти над головами. Бомбят, строчат из пулеметов. Одного бойца из нашего взвода убило, другого ранило. Кто-то как безумный бегает, видно, ищет укрытия понадежней… Коля!.. Я схватил его за ногу, потянул к себе в окоп.