Жажду — дайте воды - [14]

Как назло, в этом селе нет почты. Съездить хоть на день в Курган мне не позволили. Ничего не поделаешь; я решил, когда пойдем на учение, по пути выбросить вещички на свалку. Сахнов отсоветовал:

— Погоди еще.

* * *

На другой день Сахнов снес мои пожитки в село и выменял там на хлеб и на сало. Обрадовались мы несказанно. Того, что нам выдавали, не очень-то хватало. И вот неожиданная добавка.

Но и сало и хлеб скоро стали мне поперек горла. Как-то вечером Сахнова вызвали в штаб полка. Он ушел удивленный и испуганный и вернулся очень подавленным.

— Барахлишко, что я продал, застукали. Пришлось следователю сказать, что они твои, сынок. Накажут теперь нас.

— Так они же у нас не ворованные, за что наказывать? — удивился я.

— Накажут, — вздохнул Сахнов. — Тебе-то ничего. Ты впервые влип. А меня уже дважды тягали за эдакие делишки…

Надо было идти в штаб — за мной явился посыльный. Призвал на помощь все свое самообладание и пошел. Вся надежда на то, что проданные вещи я не украл, они мои. В стройбате нам их выдали. А сапоги я сам купил, на свои деньги.

* * *

Штаб размещался в деревянной избе с узкой дверью. Я вошел, представился капитану, начальнику особого отдела полка. Он составил акт, спросил имя, отчество. И разные другие вопросы задавал. Глянув мне прямо в глаза, сказал:

— Вам известно, что в армии за воровство положен расстрел?

— Известно, — едва выговорил я в ответ.

— Где вы украли проданное обмундирование?

— Не украл! Честное комсомольское, не украл! — стараясь не выказать волнения, заверил я. — Это все мое! Мое собственное…

Я объяснил капитану, как дело было. Он выслушал меня внимательно, но явно без сочувствия.

— Вы сами решили их продать?

— Да, я сам…

— И никто вам советов на этот счет не давал?

— Нет…

— Но почему их продавал боец Сахнов, а не вы?..

— Он же старше меня!

Капитан рассмеялся, посмотрел мне в глаза, покачал головой и разорвал акт.

— Я верю вам и прощаю. На первый раз отсидите на гауптвахте. Это будет вам уроком, чтоб в будущем чего хуже не натворили. И вам, и всем другим. Повторите приказ.

Я повторил.

С меня сняли ремень, отобрали бумаги и вещи и отвели на гауптвахту. И хотя наказание легкое, но унизительное…

* * *

Нас, тех, кто на «губе» в одиночке, кормят только раз в сутки. Днем водят на работы. Света нам вечерами не дают. Однако я утешаю себя тем, что Сахнов не пострадал.

* * *

И все-таки я счастливый. Всего пять дней просидел под арестом. Ночью нас вывели с гауптвахты и скомандовали:

— Разойдитесь по своим подразделениям. Отправляемся на фронт.

Серож и Сахнов обняли меня. Сахнов даже всхлипнул и говорит:

— По моей вине чуть не сгинул, сынок!.. Прости уж!..

Вышли из села и почти до утра шагали по безлюдным местам. На одной из станций нас усадили в товарный эшелон, и мы устремились на запад.

Едем на фронт. Я безмерно рад.

Сегодня двадцать восьмое февраля. Уже два месяца, как мне стукнуло восемнадцать.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ

Миновали Свердловск, потом Казань, и вот наконец Москва. Из вагона смотрю на занесенные снегом пригородные поселки, на церковные купола, пытаюсь разглядеть вдали Кремль.

Здесь еще сохранились оборонительные сооружения, заграждения, доты и дзоты. Еще совсем недавно в этих местах шли тяжелые бои. Москва, приложив титанические усилия, отбросила орды фашистов далеко от своих стен. Москва победила. И сейчас город подобен исполину, залечивающему свои раны.

К нашему эшелону приблизилась стайка школьников — мальчиков и девочек. Все они бледные, повзрослевшие. Ребята принесли нам в подарок бумаги на курево, карандашей, тетрадок и разных других мелочей. Это очень нас взволновало.

* * *

Ночь. Мы едем прифронтовой полосой. Это Калининская область Здесь еще не стерты следы войны. Целых два месяца Калинин был оккупирован фашистами. Целых два месяца фашизм насаждал здесь свой «новый порядок» — жег, крушил, убивал.

Наш полк расположился близ фронтовой полосы, в деревне Красный Холм.

Начало марта.

Наш расчет расквартировали в маленькой бревенчатой избенке. Хозяева потеснились — жили на кухне. Сама хозяюшка совсем еще молодая. Чем-то она напомнила мне Шуру. «Где она, Шура? Вспоминает ли меня?» — подумал я и посмеялся в душе над своей наивностью — нашел время, размечтался…

Хозяйка вошла к нам в комнату и сказала:

— У меня ничего не просите, потому как ничего-то у меня и нет…

От нее пахло молоком и сеном. На глазах были слезы, а в голосе — мольба.

Мы бы и не стали у нее ничего просить.

В этот вечер я пил чай с сухарями, а свою долю сахара отдал хозяйке. Ее золовка, маленькая девочка-сиротка, баюкает грудного племянничка и дрожащим голоском горестно напевает:

Люли, люли, люленьки,

Прилетели гуленьки.

Вот веселый пастушок

Заиграет во рожок…

И печаль этой колыбельной так и звенит в голове…

* * *

Целыми днями у нас учения, и все на снегу. Порой доходим до изнеможения. Но такая жизнь мне по душе.

Дело подвигается к весне, часто бывают оттепели. Иной раз до нитки промокаем. Придя вечером, разводим огонь и начинаем сушиться. Бывалые солдаты многому меня обучили. Вот, к примеру, как портянки накручивать? Оказывается, надо так их наматывать на ногу, чтобы часть обхватила ступню, а часть — голень. И если случится, что на ступне портянка промокнет, достаточно перемотать ее сухой стороной на ступню, а мокрой на голень — ты спасен, ног не простудишь, а тем временем то, что мокро, просохнет, и можешь начинать сначала. Я так и поступаю — по житейской науке. Оттого и ноги не промерзают.