Жажда - [6]

Сухонький старичок, сидевший согнувшись на самом припеке, сказал:

— Это, пожалуй, и верно. В Бессарабии мы служили… Диковинное дело: скалы, камень… пробита диря, и из дири вода бьет…

— Фантал? — спросил казак с медным лицом и с бородой почти из-под самых глаз!

— Просто из камня льет дудкой, и только. Булгары придут, навесят ведра, наберут, а она опять льется. Так льется и не выльется. Черпаем, бывало, ведром, сколько влезет,

— Ведром? — перебил молодой казак ухарского вида. Фуражка набекрень, в ухе серьга, модный пиджак и широкие шаровары с лампасами, напущенные на сапоги.

— Да, цибаркой.

— А ты бы кошелкой зачерпнул! — проговорил казак тоном праздного зубоскальства, и молодые ребята, лежавшие вокруг, засмеялись над стариком, который удивленно поглядел на собеседника.

— Кошелкой?

— Да.

— Да в ней чего же останется?

Казак с серьгой победоносно улыбнулся и слегка издевательским тоном сказал:

— А ты так зачерпни, чтобы осталось.

Старичок, принимая это всерьез и недоумевая, задумался под громкий грубоватый смех молодежи. Потом простодушно спросил:

— Да ведь это, значит, плетенная плотно? Ан парусиновая?

— Кошелка из хвороста, — коротко, с небрежным видом, ответил казак с серьгой,

— Этой не зачерпнешь…

— А я черпал!

— Иде?

— В Китае.

Он обвел победоносным взглядом лежавших под яблоней казаков, но встретил молчаливо-скептические взгляды. Кто-то вполголоса сказал: «Брешет!» Но, видимо, лень было говорить, и никому не хотелось выражать свое сомнение более пространным образом.

— Ну, что же китайцы? Как? — спросил казак с медным лицом.

— Да живут, — сказал снисходительно-небрежным тоном казак с серьгой.

Потом подумал и добавил:

— Стекла у них нет.

— Вы, небось, побили?.. Как же они без стекла-то?

— Как? Бумагой! Бумага такая.

— Что же, видно?

Казак криво усмехнулся и пожал плечом.

— Да темно, и только. Проткнешь ее пальцем — только и свету.

— Что же у них, почему стекла-то? Дорого, что ль? Иль закон такой?

— Два рубля за глазок, ежели разобьешь.

— Х-у-у!.. Стало быть, нет у них…

— Нет, закон такой. Запрещают.

Василий Иваныч скрутил новую папироску — табак отгонял мошку — и спросил:

— Вот вы там кошелками воду черпали. Что же это за кошелки?

— Изделье такое. Из хвороста. Неплохое изделье. Там у них и мамчаты, и девчаты, и женки — все этим занимаются.

— Ну, как же, по крайней мере, они их?

— А уж я почем же знаю! Некогда было глядеть.

— Чем же так заняты были? В действии ведь не пришлось быть, кажется?

— В действии не пришлось: пришли, замирение вышло. Но так, всматриваться нам некогда было. Казаки, известно, пользуются ваканцией: где что плохо висит, глядят, как бы стянуть да пропить…

Засмеялись. Василий Иваныч нахмурился и заговорил раздраженным тоном:

— Вот так у нас все: некультурно, грубо… Наш брат — разбить, опрокинуть, разлить, одним словом, уничтожить. А чтобы понять, что к улучшению жизни, — это его не касается.

— Это уж из старины так, — сказал казак с медным лицом, — во всем руководствуем самой древнеющей стариной…

— Стариной… В старину огонь соломой тушили, огурцом телушку резали. Все хорошо было… И из старины мы взяли самое плохое: косность, тупость, грязь… Вы возьмите богачей наших, хозяев, — как живут? Иван Мироныч какой-нибудь иной раз хвалится: тому дал четыреста, тому сто, у самого семьсот. А едят… там у него этой мухи, грязи! Щи, — они никогда не выливаются, хоть вчерашни, хоть надашние: жалко! Там дедовские еще щи есть! Вся справа — что арба, что фурманка — допотопная. Чтобы за угол завернуть, ему вон куда надо объезжать, а то зацепит… она у него боком идет. А возьмите немца: у него все Оковано, на железном ходу… тридцать лет служит! Арба у него на цепках: сейчас она арба: через час — дроги. А выйдите к нему: обстановка, женки их — вы не скажете, что они работают… А наши казачки — поглядите на них…

— Конечно, мазаные мы. Но живем пока… Главная суть — теснота вот, земля у нас не отдыхает…

— Ага, теснота! Когда-то дикие люди зверя промышляли, тем и кормились. И все на тесноту жаловались, пока умней не стали. Как вот и мы же… Разве это теснота? Это если бы с знанием разработать — тут миллионы! И будет время, в десять раз больше народу тут будет кормиться. А теперь посмотрите кругом: безнадежность! Это хлеб?.. Это травы?.. Что сделали мы с этой землей? Пустыню! Глина, солонец, медные плешины, сорная трава, все, как камень, твердые, неразбитые комья и — безвыходная зависимость от дождя. A его вовремя нет! И вот мы начинаем стукать лбами: «Отверзи благоутробие, Господи! Да прозябет земля плоды от боков своих!» И кроме — ничего не можем придумать.

— Не молиться нельзя, — строго сказал сухонький старичок, ковыряя костылем землю. — Куда же нам больше, как не к Богу?

— Я думаю, если бы явился теперь такой человек, как Илья пророк, — помолчав, продолжал Василий Иваныч, — человек правильный, смелый, с таким огнем… Слыхали в акафисте-то: «Огнем повит, пламенем вскормлен»… Оттого он и царей не боялся обличать… Явился бы он теперь — что бы сказал? «Разве вам не было послано влаги? Почему вы не воспользовались ей? И почему так презренно, смрадно живете? Друг за друга — велел вам Господь. А вы? Смотрите врозь, каждый для себя лишь норовит урвать. Привычки мелких хищников, не заглядывающих в будущее, — лишь бы себе захватить… В общественных делах лень, равнодушие, нежелание всмотреться, примеривание, как бы больше других не сделать. Грубая, ненужная жестокость и стадное малодушие, предательство за грош… Ни знаний, ни стремления облегчить, осмыслить каторжный, бестолковый труд, мало дающий, не оставляющий досуга для мысли… А ведь не о хлебе едином жив человек бывает». Не сказал бы он так?..