Жажда - [25]

Дорогая Надия! Я очень обеспокоен, так как вынужден задержаться в Париже. Боюсь, что Джедла, которая перед моим отъездом плохо себя чувствовала и, главное, была в подавленном настроении, сейчас страдает от того, что меня долго нет. Конечно, она меня уверяет, что все в порядке, и просит, чтобы я занимался только своими делами.

Я подумал о Вас, о Вашей дружбе. Хотелось бы, чтобы Вы мне честно рассказали, как там Джедла. Я имею в виду прежде всего ее душевное состояние, ее нервы. Рассчитываю на Вашу искренность и очень прошу не оставлять ее, по возможности, одну! Хочу сказать, что бесконечно Вам благодарен, и пользуюсь случаем выразить Вам признательность за Ваше сочувствие и помощь в том, что случилось тогда. Мы с Джедлой были очень тронуты. Я написал Вам не только как другу детства моей жены, но и моему другу тоже, которому я полностью доверяю.

С дружескими чувствами,

Али Мулай

P. S. Не стоит рассказывать моей жене об этом письме. Она не хочет признаться себе, что больна, и ей будет неприятно знать, что я забочусь о том, чтобы с ней постоянно кто-то находился рядом. Спасибо.

Я дважды перечитала постскриптум и задумалась, нахмурившись. Не все в этом письме было для меня ясно. Он заботится о своей жене, как о больном, как о ребенке, которого надо избавить от беспокойства и тревоги? Но ведь он знает, какая она ревнивая. Даже, может быть, боится ее подозрений? Тогда ему не следовало мне писать. А может, он действительно волнуется за нее? Тогда надо просто-напросто вернуться домой, и только! Не Джедле, а мне становилось не по душе все это.

Я долго размышляла тогда. Теперь же, когда уже все кончено, могу чистосердечно признаться, что думала я только о том, как бы мне самой избавиться от одной темной мыслишки, которая казалась просто ужасной, но, однако, с самого начала не давала мне покоя.

Джедла, скорее всего, все поняла правильно и, вероятно, рассудила по справедливости. Ведь как убедительно звучал тогда ее голос: «Я считаю, что ты просто красавица!» Может быть, Али и в самом деле влекло ко мне? Его разговоры со мной, его доверие, его поведение в казино, когда произошла эта неприятная для меня история с Хассейном, да и все, что случилось после, — мой поцелуй, ночь, которую он поберег для себя, не захотев сразу возвращаться домой. Теперь вот это письмо, как бы укреплявшее наше с ним сообщество. Ведь если он так часто повторял слово «дружба», то, наверное, хотел и сам себя убедить в этом…

Когда я думаю сегодня о том, как я прореагировала на письмо, то спрашиваю себя, как же я смогла забыть в тот миг обо всем остальном: о серьезности этой супружеской четы, чья гармония меня очаровала поначалу; о том, как меня потрясли рыдания Али у постели умирающей Джедлы и настроили против нее. Как не подумала я об их ночах любви и их долгих днях, полных супружеского счастья; о накрепко сковавших Али и Джедлу цепях страдания?..

Однако в первый раз мужчина протягивал ко мне руку за помощью. И я путала его доверие с чем-то другим. Видно, слишком часто мне говорили о том, какая я красивая, о роскошных золотых волосах и загорелой, как персик, коже. Видно, слишком рано избаловал меня Хассейн своими страстными поцелуями. И теперь я уже не могла различить то, к чему стремилась в действительности всю жизнь, что мечтала увидеть: простой дружеский взгляд. Видно, слишком жарко пылало в то лето солнце, слишком опьяняли меня простор дороги и скорость езды, слишком остро было воспоминание о теле Хассейна, о его губах, его груди…

Теперь же, после письма Али, мне оставалась только Джедла, взгляд ее черных глаз, от которого мне становилось не по себе, ее голос, который снова мучил меня, смущал душу затаенным пылом и даже, не боюсь сказать этого слова, чарами. Она снова предстала передо мной как слишком чистое воспоминание детства. И снова я только и думала что о ней, всецело отдавшись во власть обуревавших меня страстей.

Джедла встретила меня так, как будто мы расстались накануне, — ничуть не удивившись. Сказала просто и ясно:

— Я знала, что ты вернешься.

И у меня возникло ощущение, что я — как ребенок, сбежавший из дома и возвратившийся назад. Это было смешно и нелепо — вечно чувствовать себя рядом с Джедлой девчонкой, вечно ощущать ее превосходство, вечно быть униженной.

Она казалась лишь немного холоднее обычного. Все время что-то делала по дому, хозяйничала, словно боялась неподвижности. А вот Айша изменилась. Она встретила меня долгим, внимательным взглядом, в котором таилось беспокойство. Она молчала, и это скорбное молчание было как траурная одежда. Айша казалась теперь похожей на испуганное животное: она не спускала глаз с Джедлы, полностью игнорировавшей ее. Я почувствовала симпатию к этой старой деве, недоверчивой и молчаливой, — она любила Джедлу.

Весь день я провела в этом доме, где было уже не так светло, как раньше. Джедла говорила тихо, и наш разговор с ней был тоже каким-то скучным и тусклым. Глядя на нас, можно было подумать, что мы бесцельно убиваем время, как две подруги, которые, встречаясь каждый день, вынуждены перебрасываться пустыми банальностями.