Жаворонки поют над полем - [5]

— Нда-а-а — подумала Фарида — а его комплементы, типа: «вы очень хорошая и красивая женщина». Как он красиво смеялся, треся плечами, когда нечаянно порвался полиэтиленовый пакет и высыпался рис на землю, как белый песок из песочных часов. Ах, как он смотрел с блаженной улыбкой из маленького деревянного окна будки!.. Фарида думала, думала и уснула, сомкнув усталые глаза. Ей снился башмачник Гурракалон, который сидел на мраморном крыльце огромного замка на гранитной скале на берегу моря, где летали чайки над береговыми волнами коса глядя на поверхность воды в поисках мелких рыб. Он шил золотыми нитками для лжедемократора страны дорогие сапоги сорок девятого размера из шкуры каркидона. Шило и иголки у него тоже были золотыми. А Фарида в это время стояла у ворот огромного замка башмачника Гурракалона, поднимая тяжелые сумки с рисом и с большим рюкзаком на плечах. Она кричала на вес голос в надежде привлечь внимание башмачника, который шьет бесценные сапоги для императора из кожы каркидона с золотыми нитками:

— Кислое млааакоо-о-оо! Кому кислое мла-аа-коо-оо?! Услышав голос Фариды, башмачник Гурракалон спустился на лифте и подошел к ней. Потом поднял её вместе с тяжелыми сумками и посадил на байдарку, которая стояла на берегу моря, после чего он молча начал грести. Качаясь на высоких волнах, они плыли в сторону экзотического острова, где растут пальмовые леса, над которыми летают попугаи и стая розовых пеликанов. На этом острове росли секвойи, эвкалипты, а на лианах качались различные обезяны, всякие макаки, орангутани, гиббоны и шимпанзе, беззаботно едя бананы, после чего осматривали друг у друга шерсти, в поисках блох, затем этих пойманных блох они ели словно человек, который лушит жаренные семечки подсолнечника. Фарида с Гурракалоном купались в изумрудно-зеленом море. Она плавала на воде с тяжелыми сумками в руках и с рюкзаком на спине, выкрикивая время от времени:

— Кислое млаааако-о-оо! Кому кислое мла-а-аако-оо! Её крик отпугивал акул, которые разгребая плавниками морскую поверхность, кружились вокруг неё в надежде полакомится ею. Потом она лежала на теплом белом песке рядом с башмачником Гурракалоном, который лежал тут же одних плавках и с ластами на ногах. Через две недели оба вернулись обратно на байдарке и поселились в замке. На следующий день Гурракалон купил билет в театр, и они вдвоем пошли в город на культурно-массовое мероприятие. Сценарий спектакля был написан о репрессированном бедном поэте в период сталинского режима. Поскольку поэт был знаменитым, пришло много зрителей, которые переполнили зал. Наконец, заиграла музыка, и открылся занавес. Зрители зааплодировали, увидев репрессированного бледного, сутулого поэта в бархатной тюбетейке и в кирзовых сапогах без подошв, сорок восмого размера. Рано поседевший и почерневший от горя и страдания, поэт почему-то плакал в огромный старой, дырявый, клетчатый носовой платок:

— Прощайте, мои бедные стихи! Прощай моя пожелтевшая рукопись! Я всю жизнь писал стихи, писал поэмы и романы о родине и народа, ни щадя себя! За это государство, вместо того, чтобы дать мне однокомнатную квартиру, присвоить мне звание народного поэта, наградить орденами и медалями, репрессировало меня! Теперь хотят расстрелять! Какое кощунство! Не-е-ет, не выйдет! Я отомщу им! Каков привет, таков ответ! Я не хочу, чтобы мои рукописи остались властям, и чтобы они после моей смерти реабилитировали меня, воздвигнув восьмиметровый бронзовый памятник и увековечив мою память, и сделали из моих стихов флаг идеологии патриотизма! Я лучше сожгу их, как сжигают дворники осенние листья в городском парке! — сказал он.

Фарида с Гурракалоном думали, что репрессированный поэт в бархатной тюбетейке и в кирзовых сапогах шутит. Но он взял свою пожелтевшую рукопись из голенища своих кирзовых сапог, сорок восьмого размера, без подошв, чиркнул спичкой сжег их словно спортсмен который зажигает олимпийский факел. В это время какой-то человек в чалме и в полосатом чапане прибежал из-за кулис на сцену и начал умолять поэта немедленно прекратить уничтожать бесценную рукопись и остановить безумие. Иначе его не простит история. Но репрессированному поэту было не до шуток. Он твердо решил сжечь рукопись, и не послушал человека в чалме. Наоборот, оттолкнул его, не подпуская к горящему костру, в котором сгорала его бесценная рукопись. Тут пришел конопатый суфлер маленького роста, лет сорока пяти, белобрысый, к тому же тощий, с короткими как у кенгуру руками и тоже вмешивался в скандал. Видимо, репрессированный поэт раньше занимался боксом. Он резко ударил конопатого суфлера кулаком в область гортани. Конопатый суфлёр маленького роста, лет сорока пяти, белобрысый, к тому же и тощий, словно копченая рыба, с короткими как у кенгуру руками упал на сгнившый, дырявый пол, где ходит было опасно.

— Мужики-и-ии! Наших бют! — крикнул кто-то из оркестровой ямы, и толпа музыкантов во главе с дирижером напала на репрессированного поэта с бледным лицом, в бархатной тюбетейке и в кирзовых сапогах. Музыканты были вооружены кто со скрипкой, кто с контрабасом, кто медными духовыми трубами. В этот момент кто-то успел ударить поэта по башке балалайкой, и балалайка поломалась. Началась драка. А рукопись все тлела и тлела, потом вдруг вспыхнула с новой силой, и пламя перекинулось на занавес, который загорелся. Зрители думали, что действия идут по задуманному сценарию. Но не тут-то было. На сцене и в зале вспыхнул настоящий пожар. Режиссер с жестяной воронкой в руках закричал: