Жасмин - [27]

Или хотя бы любое доброе слово, самое простое - никто!..

Подбородок, губы окаменели, не двигаются, ничего не чувствуют, словно маска на лице, и так, наверное, теперь останется.

Я заплакал:

- Возьми мою руку в свою, мама, как было, не могу больше, не могу!..

А из-за горизонта ты зовешь, очень тихим голосом, но я слышу:

- Саша, Саша, не забывай тех, кому нужен. Назад дороги нет, Саша.

Я знаю, ты меня не забыл, Малов, но очень уж далеко, голос еле пробивается.

И тут вдруг, совсем рядом:

- Дядя Саша, вам помочь?..

Я голову поднял - девочка стоит лет девяти, как ты говоришь, "от горшка три вершка", в руке школьный портфельчик, она мне помочь хочет, по имени назвала, а я ее не знаю, не помню...

Знаешь, мне теплей стало, я губы разжал, подвигал ими - трещинами пошли, наверное, но живые - и отвечаю ей:

- Спасибо, девочка, не надо, я сам. Просто упал, скользко. Завтра все вычищу, уберу, вот увидишь.

Понемногу встал, а она в подъезд ушла, еще обернулась, и наверх.

А я поднял сумку с кастрюлей, хвосты поправил, и пошел вокруг дома, кругами, кругами, постепенно удаляясь, осматривал каждый куст, дерево, сугроб, подвальные окна домов что поблизости от нашего...

Он не мог уйти далеко, вернее, отползти. Лежит где-то рядом, думаю.

Но вот нет его, и все.

x x x

Ты же помнишь наши места, не мог за полгода одичать и все забыть, правда? Тогда отчего не едешь?.. Я понимаю, сестра, тяжело, другие родственники, сорок этих дней, но ведь уже месяцы плывут, зима, а ты не возвращаешься, и писать перестал... Малов, я терпение теряю, рассержусь на тебя, хоть ты и смеялся - "не умеешь..."

Хожу, ищу, темно, самое темное время года эти дни. Под ватником у меня почти ничего, пижаму даже не переодел, и начинаю чувствовать, холод заползает... Удивительно, голова не болит, и даже губы перестали, только говорить трудно, и плакать - трещины мешают, но я тихо говорю сам с собой, шепотом, и не плачу больше. И голове тепло, на ней шапка, я не сказал?.. Нашел в рукаве ватника, связана наподобие известного колпачка "петух", знаешь, знаешь, только совсем деревенская ручная работа, не из ниток даже, а из тонких лоскутков, скрученных, и связана очень плотно, не продувает. Вот и про шапку теперь рассказал. Нет, не забыл, просто долго говорить не умею, ты знаешь, сколько раз ругал, а что тут говорить, подумаешь, шапка в рукаве... Но решил и о ней рассказать, вспомнил Тараса, фотографа, сарайчик за оврагом, ну, он еще делал тебе фотки на загранпаспорт, вполне умеренно слупил, ты говоришь... так он остановил меня недавно на беседу, про тебя спрашивал, тут же упрекнул за разговор, "все спешишь, ничего толком не расскажешь...", а я молчу, ну, наврал, пишешь каждую неделю... землю носком ковыряю, как бы поскорей смыться от него...

Это я разговорился потому, что никого не видно, заборы одинокие стоят, сугробы утомились за день, тихи, даже ветер заснул, в домах гаснут огоньки, гаснут, у нас ведь рано ложатся, нечего делать, не о чем говорить. Это мы с тобой, два бешеных дурака, вечно дела находим... Прости, Малов, я бессмысленные слова говорю, а сам все шарю глазами по снегам, в тени проницаю, а два дела сразу мне непосильная задача, ты знаешь.

x x x

А про шапку недаром вспомнил, она мне помогла, ведь дальше еще одна история получилась. Я говорю, этот день самый длинный в моей жизни, и тяжелый, да. Паренек выбегает из-за угла, и на меня наткнулся, лет пятнадцати, наверное, в кепочке странной, козырек поллица тенью накрывает, только вижу - оно узкое, очень бледное, от пота блестит, хотя вовсе не жарко, и шея голая, и рубашка не застегнута, птичья грудь, хрупкие ключицы... а про глаза ничего не скажу, так и не увидел.

Он совсем не растерялся, тут же говорит:

- Дядя, мне денег надо!..

Очень уверенно, убедительно сказал. Маленький, тощий, в куцой курточке с короткими рукавами, из них тонкие ручонки торчат, он их то в карманы, то наружу, в постоянном движении руки у него... и лицо дергается странно, искривляется, как в испорченном зеркале, знаешь, чуть сдвинешься, и щека раздуется, я видел в рекламе, ты еще звук отключил, помнишь?.. Там парочка целуется, хочет стать ближе друг другу...

Я сразу понял, он голодный, несчастный, конечно, дам, а завтра мне по бюллетеню заплатят, обещали. У меня еще с больницы пять рублей было, большой монеткой, я ее в ватник переложил, когда отчалил оттуда, теперь шарю, карман какой-то бездонный... нашел и протягиваю ему.

Он схватил, спрятал, и говорит - "еще!"

- У меня больше нет, - отвечаю, а он:

- Тогда телогрейку сымай!

Я удивился, такой малыш, а распоряжается. К тому же телогрейка не моя, никак не отдам.

-Зачем тебе телогрейка, - говорю, - она больничная, на ней клеймо, не продашь. И вдруг вспомнил - хвосты! Дам ему один хвост, придет домой, сварит, поест, и то хорошо.

- Бери... вот, хвост, еда что надо! Только довари, сыроват малость.

Он посмотрел, взял... и словно взбесился - начал меня этим хвостом лупить, молча, молча, только дышит тяжело, по голове, по лицу два раза попал, по плечам... Шапка эта, колпак деревенский, он мне помог - голове не больно, плечи толстый ватник защищает, а вот щеке немного досталось, поцарапал плавником. Я руками как могу закрываюсь, ничего сказать не успел, да и не услышит он, и чем это кончится, не понимаю...