Жарынь - [16]

Для Кехайова это была шестая или седьмая поездка. В жестком свете зимнего дня ветер гнал по земле снежные облака. Двадцать километров снежной дороги до хребта над селом Гердел дремали впереди. Дальше — три километра спуска, после чего они спрячут в скирдах опасные мешки и уже спокойно выедут на новозагорское шоссе. Но до этой блаженной минуты было еще далеко. Кони неспешно одолевали подъем. Колеса вздымали белые гейзеры, при взрывах посильнее кони исчезали, и только смоляные гривы виднелись сквозь снежную пыль. И людям, и скотине не терпелось поскорей добраться до герделских скирд; там кони отдохнут, накрытые попонами, пожуют пахнущего по-летнему ячменя, Михо и Керанов избавятся от страха, и мальчик побегает, согреет закоченевшие ноги.

На гребне кони навострили уши. На новозагорском шоссе отчетливо виднелись три синие фигуры; в низком солнце остро блестели ряды пуговиц. Керанов заметил, как Михо, поняв, что жандармы поджидают телегу, начал дергать поводья влево, к шоссе. Но кони, несмотря на то, что Михо бил их кнутом, по привычке забирали вправо, к скирдам. Керанов пришпорил жеребца, не натягивая поводьев, чтоб не выдать своей растерянности, догнал телегу и сказал:

— Отпусти поводья? Не подавай вида!

— Оставь меня в покое, не то собьюсь! — плачущим голосом взмолился Михо сквозь свист кнута.

— Да ты совсем голову потерял, слушайся меня! — настаивал Керанов.

Но Михо продолжал гнать коней прямо на металлический блеск пуговиц, пока кони наконец-то смирились. Керанов и Михо перевели дух, но мальчик, увидев, что он вот-вот попадет в руки к вампирам, спрыгнул в снег и побежал к скирдам. Михо отбросил капюшон ямурлука и, побелев, гаркнул:

— Андон, вернись!

Мальчик, спотыкаясь, бежал через сугробы. Михо на ходу скатился в снег, бросился за ним по пятам, умолял подождать. Андон было замедлил шаг, но как увидел, что жандармы бегут к ним, резкими скачками помчался к скирдам. Керанов и Михо поняли, что мальчик перепугался и хочет спрятаться в соломе. Они замерли от страха: кто знает, удалось ли переправить в отряд мешки, оставленные в прошлую субботу. Михо, обливаясь потом, — от него так и валил пар, — падал в снег и снова вскакивал, охрипшим голосом умолял сына остановиться. Керанов пришпорил жеребца и взял левее — он хотел перегородить мальчику дорогу. Сапоги жандармов противно похрустывали по насту, словно где-то рядом ломали кости. Керанов на жеребце вымахал прямо на парня. На минуту знакомый запах коня успокоил мальчика, но страх оказался сильнее, и он постарался прошмыгнуть между ногами животного. Тогда Михо, понимая, что еще минута — и всем им конец, позвал ласковым, тихим голосом:

— Андончо, милый, постой!

Отцовская нежность на секунду-другую задержала мальчика. Он увидел Михо рядом с жеребцом. По телу Кехайова холодными струйками тек пот, он чувствовал, что зов, полный отцовской любви, до дна исчерпал его душевные силы. Михо с внезапной грубостью потащил сына к телеге. Почуяв перемену в отце, мальчик грохнулся на снег.

— Вставай, осел! — заорал Михо, но Андон не шевельнулся.

Отступив на два шага, отец начал бить сына кнутом, ощущая при каждом ударе подергивание кнутовища.

Мальчик выгнулся, будто кто-то наступил ему на спину, повернул голову к отцу, глаза на залепленном снегом, будто забинтованном лице, молили о пощаде. Подступающий вечер уже бросал на снег тени. Жандармы были совсем близко. Михо решил, что сын просто упрямится, и, озлившись, снова поднял кнут. Он смутно ощущал, как кончик кнута обвивается вокруг тельца сына. Мальчик изгибался, как сырая ветка, брошенная в огонь, и сквозь слезы кричал:

— Постой, постой!

Михо отбросил кнут с неясным ощущением греха, нагнулся, чтобы поднять Андона и отнести его в телегу… Но тут подоспели жандармы, и Михо остался стоять с пустыми руками. Подпоручик Бутуран и Никола Керанов отступили в сторону, а молодые жандармы подошли к Андону и стали молча закатывать рукава шинелей. Михо догадался, что жандармы собираются бить сына и решил опередить их; он испугался, что они спустят с парня шкуру, а потом возьмутся и за них. Он принялся шлепать Андона ладонью по лицу и по затылку. Никола Керанов поднес руку ко рту, чтобы не крикнуть и не выдать себя. Помирая со стыда, он весь вжался в спину жеребца. Покатый, как стог сена, лоб подпоручика гневно хмурился, но он не хотел вмешиваться, опасаясь, как бы подчиненные не заподозрили его в сговоре со спекулянтами. А Михо все полосовал сына — он надеялся, что жандармы уйдут, но они с тем же загадочным молчанием стояли вокруг. Парень не издал ни звука, не защищался, и Керанов на всю жизнь запомнил, как он лежал на спине: белое удивленное лицо, беспомощные капли пота на переносице. Наконец подпоручик Бутуран, не выдержав, приказал:

— На шоссе — кругом марш!

Жандармы побрели прочь, к хребту. Никола Керанов спешился и понес мальчику в телегу. Михо стоял на снегу с опущенными от еще не осознанного позора руками. Керанов хотел положить мальчишку на сено, но тот прижался к его груди и громко, пронзительно закричал. Керанову показалось, будто вдруг ударили все колокола юга. Долгий, как небо, непрерывный звук, напоенный мукой, как бы стремился вобрать в себя всех живших на земле людей, всех убитых и раненых на войне, погибших в нищете. Детской душе эта извечная мука была не под силу и мальчонка, умолкнув, заснул у Керанова на груди.