Мне вспомнилось, что в тот день, когда я впервые увидел Шурочку, её лента тоже была выпачкана глиной, и мне почему-то стало не по себе, и мой поступок стал мне казаться не совсем хорошим.
Ещё я вспомнил, какое бледное и милое лицо у неё было в тот день, когда мы с Лёнькой навестили её во время болезни, и мне стало совсем грустно.
А она всё возилась внизу с этим жёлобом, и я видел, что ей это тяжело, но ничего не мог сделать. Сойти к ней — это значило признаться в том, что виновник разрушения — я.
Стараясь не глядеть на Шурочку, я лёг на спину и смотрел в небо, но оно было раскалённое и тусклое, и смотреть на него было больно. Горький дым горящего торфа стлался надо мной, и, кроме неба и дыма, ничего не было.
Посмотрев вниз, я увидел, что Шурочка возится с большим камнем, и видно было, что поднять его ей не удастся.
Тогда я не выдержал, встал и спустился к ней по откосу. Она даже не удивилась мне, а когда я сказал ей, что это Лёнькина работа и я её разрушил, она только спросила меня: «Зачем?», но я промолчал.
Теперь я подтаскивал камни, а Шурочка скрепляла их глиной.
Когда всё было кончено и вода снова побежала по жёлобу к лужам, тогда мы пошли домой.
— Я бы всё равно проиграл пари, — сказал я Шурочке, когда мы ступили на шоссе. — Смотри направо.
Справа на небо наплывала туча, она была большая и тёмная и двигалась быстро, вырастая на глазах у нас. Теперь она казалась такой же огромной и тяжёлой, как земля, и небо между тучами и землёй было зажато как бы в гигантские, неуклонно сдвигающиеся клещи.
Туча догнала нас и закрыла над нами солнце. Мы шли, шли по старому шоссе, и гром гремел прямо над нами, и прямо над нами ломались фиолетовые клинки молний, а когда мы перешли мост, тогда на нас упали первые капли дождя, первого дождя за это жаркое лето.
1940 г.
