Жанна – Божья Дева - [235]

В одном блестящем пассаже Эмбар де Ла Тур, пожалуй, лучше всех подвёл этот изумительный итог: «Французская монархия не была деспотизмом. Она не желала им быть; король считал себя связанным прежде всего своей присягой, своей совестью, вечными законами, которые предписывали ему его долг и делали его ответственным за его поведение. Но и нравы и факты не позволяли ей стать деспотизмом. Единство не было уравниловкой. Королевская власть не уничтожила, а дисциплинировала все социальные силы, которые, уравновешивая друг друга, уравновешивали и её самоё. Она находила и поддержку, и ограничение в этой иерархии классов и привилегий, в этом принципе наследственности, который объединял интересы нации с интересами династии, в обязательности общих законов и обычаев, в контроле гражданского духа, способного повиноваться, но не раболепствовать».

Франция конца XV века «не похожа ни на итальянские принципаты, ни на испанскую монархию; её идеал – быть управляемой, но не в тайне и не в молчании. Проницательные наблюдатели, как Макиавелли и после него Каносса, не обманулись на этот счёт. Первый определял королевство Французское как вольное государство, второй – как организованную нацию. Обоих восхищали во французской форме правления мощь без тирании, единство руководства при многообразии советов и, под покровом абсолютистских формул, непрерывность вольностей и непрерывность жизни».

* * *

«Ангел пришёл для великого дела: чтобы страна получила облегчение». Страна получила облегчение, да, действительно. Но тем временем из великого дела исчезло самое главное, т. е. ангел.

Что-то оборвалось в истории христианского мира. По-прежнему очень много говорилось и писалось о мистическом Теле Христовом, о Божией правде, о всехристианском единстве, о крестовом походе на безбожных турок. Но на Соборах и в Римской курии продолжался скандал. Русистскую революцию ещё удалось обуздать, сговорившись с её умеренными элементами и разбив её радикальное крыло. Но Константинополь погиб, так и не дождавшись того крестового похода, который одна только юная девочка всерьёз хотела и могла повести.

В тех западных попытках спасти Византию от турок, которые были фактически предприняты, не было уже ничего похожего на подлинный религиозный подъём, некогда охватывавший не всех, но всё же очень многих участников первых крестовых походов. В XV веке религиозный энтузиазм, притом эсхатологически устремлённый, на Западе вспыхнул действительно только один раз; и мы видели, как летом 1429 г. вера в осуществимость настоящего крестового похода уже распространялась по всей Западной Европе и из какого чистейшего источника она шла.

И не только для того, чтобы привести в движение западноевропейские массы, требовалось подлинное и чистое религиозное пламя, какое было у Жанны: крестовый поход против турок мог увенчаться успехом, он вообще мог иметь смысл только в том случае, если бы сопровождался действительным, а не фиктивным примирением между христианскими Востоком и Западом. А чтобы вывести этот вопрос из безнадёжного тупика, требовались живое ощущение Жанной верховной власти Христа – и свежесть её детской души.

Безобразный торг, который официальные западные верхи вели с греками, уже чувствовавшими турецкий нож у горла, в действительности, конечно, не тушил, а разжигал взаимную «закоренелую ненависть». Чтобы согласиться подать «братскую помощь» погибающим восточным христианам, официальный Запад требовал от них сначала безоговорочной капитуляции. Вопрос был поставлен именно так уже в 60-х годах XIV века, когда турецкая угроза впервые надвинулась на Константинополь вплотную. Папство, пока не расколовшееся, тогда было ещё способно на дипломатическую инициативу, и папа Урбан V обратился к западному миру с призывом спасти Византию – но лишь при том условии, что греки примут унию и останутся ей верны. Об этом же он «с угрозами» писал императору Иоанну Палеологу. «Не имея иной надежды, Иоанн в 1369 г. явился в Рим и вручил не папе, но его кардиналу грамоту за золотою царскою печатью, содержавшую латинское исповедание веры, через три дня был принят папою на лестнице собора Св. Петра и присягнул Римскому первосвященнику на верность ему и католической Церкви. Однако, – добавляет Ф. И. Успенский, – и Палеолог, и Урбан поступили легкомысленно, сочтя золотую печать за согласие православного народа и духовенства».

Ничего в этом не изменила и Флорентийская уния, добытая не только посредством того же ужаса греков перед турками, но также и тем, что во время Собора непокорным грекам переставали выплачивать «папскую благостыню». Как известно, всё кончилось тем, что православные греческие массы вообще перестали интересоваться обороной своей собственной империи, ставшей официально униатской: капитуляции перед западным шантажом они предпочитали смерть или неволю у турок. И восприняли как последнюю провокацию то, что кардинал Исидор, митрополит Московский «in partibus», явившись оборонятьуже осаждённый Константинополь, начал там свою деятельность служением в Св. Софии торжественного молебна с поминовением папы.