Жан-Жак Руссо - [90]

По свидетельству Бернардена, Жан-Жак старался соблюдать повседневный распорядок жизни и убеждал приятеля в своем душевном здоровье — к сожалению, непрочном. «Я незаметно удаляюсь от всего, что удерживает меня в этой жизни», — признавался Руссо 15 декабря 1773 года мадам Делессер.

Внешне его жизнь выглядела простой и цельной. Летом с пяти часов утра он занимался переписыванием нот; в половине восьмого завтракал, листая свой гербарий. Потом опять принимался за переписывание или даже за сочинение. В сотрудничестве со своим другом Корансезом, зятем Жана Ромийи, старого женевского часовщика, знакомого с Руссо более двадцати лет, он начал сочинять оперу в четырех актах «Дафнис и Хлоя». Чтобы опровергнуть обвинения в плагиате, Жан-Жак сочинил еще шесть новых арий к своему «Сельскому колдуну». Он сочинял также песни, романсы, дуэты, всего около сотни, — они будут объединены после его смерти в сборник «Утешения в несчастьях моей жизни». В полдень — легкий обед: никаких ликеров, немного вина и простые блюда, такие как рагу из сала, баранины и овощей или каштаны с несколькими ломтиками говядины. Иногда — кофе, смакуемый маленькими глотками в павильончике на Елисейских Полях. Если шел дождь, Жан-Жак сидел дома за нотами или гербарием. В хорошую погоду он выходил с тросточкой в руке, со шляпой под мышкой. Или же Тереза прикалывала его шляпу булавкой к одежде, потому что он везде ее забывал. Он любил побродить и поглазеть на что-нибудь — на ярмарочное зрелище или на какую-нибудь диковину. Но вообще город он не любил. Ему нравилось уходить в луга Сен-Жерве, в Клиньянкур, на гору Валерьен, в Менильмонтан, Роменвиль. В семь часов утра он отправлялся в путь вместе с Бернарденом, перекусывал в какой-нибудь деревушке и возвращался с наступлением ночи. Только бы уйти подальше от парижских улиц, где, по его убеждению, любой прохожий мог быть замешан в заговоре против него! И как радостно встречать простых людей, которые его не знают: рабочих, пахарей или женщин, которые судачат у порогов своих домов! Однажды в Ла Мюэтт они с Терезой повстречали целый класс девочек во главе с их наставницей-монахиней, и Жан-Жак, в восторге от их милого щебетания, угостил всех вафельными трубочками из короба бродячего торговца. Возвратясь, он обычно ужинал печеньем и фруктами. В половине десятого вечера задувал свечу на своем столе.

В течение многих лет недруги Руссо распускали слухи, что он ничего не смыслит в музыке, — и вот в начале 1774 года к нему явился человек, во всеуслышание выражавший свое восхищение Руссо-композитором; он же стал и зачинщиком последней крупной музыкальной ссоры века. Это был Глюк, и привел его Корансез. Он доверил Жан-Жаку партитуру «Париса и Елены». 19 апреля Жан-Жак присутствовал на премьере оперы Глюка «Ифигения в Авлиде». Он приветствовал также оперы Глюка «Орфей и Эвридика» и «Альцеста» и сделал блестящий анализ этих двух произведений.

Такие знаки почтения со стороны знаменитого музыканта согревали ему душу. Но затем демоны подозрительности вновь дали о себе знать. Зачем этот Глюк был приглашен во Францию? Возможно, чтобы высмеять его и его музыку? Глюку тоже было указано на дверь.

Руссо снова оказался в плену своих наваждений. В конце 1774 года он переехал в другой дом на той же улице, чтобы избавиться, как он говорил, от «скандального соседства»: имелся в виду торговец картинами, которого он принимал за шпиона. Его настроения становились непредсказуемыми. Однажды он так холодно встретил Бернардена, что тот, уязвленный, не посещал его несколько недель. Встретив его потом случайно на улице, Руссо объяснил ему: «Бывают дни, когда я просто хочу побыть один». В такие дни его тоска становилась невыносимой. Он делался угрюмым, а его поведение — совершенно непонятным. В феврале 1775 года Жан-Жак встретился на представлении «Ложной магии» с композитором Гретри: он знал его творчество и бывал с ним очень любезен. Но когда Гретри дружески поддержал его под руку, Руссо резко отстранился: «Предоставьте мне обойтись своими силами!» Такие перемены настроения закрепляли за ним репутацию эксцентричного человека. Он заметно старел, горбился, одно плечо стало ниже другого, черты лица заострились, на лбу и вокруг глаз залегли морщины, рот кривился в болезненной гримасе. Переменчивая публика больше не интересовалась им. Обрел ли он душевный покой или по-прежнему терзался мрачными видениями? Даже Бернарден бывал в растерянности относительно его состояния.

Запретив публичные чтения «Исповеди», недруги Руссо обезоружили его, отчего потребность объясниться стала у него еще острее. Этот запрет стал очередным доказательством западни, устроенной «этими господами» (такой термин употреблял в свое время Паскаль для обозначения иезуитов). Жан-Жаку пришла в голову странная идея — искусственно воспроизвести ситуацию объективного анализа его «дела»: «Необходимо, чтобы я сам сказал, каким взглядом оценивал бы я, если бы был другим человеком, — такого человека, как я». Он может стать самому себе поочередно защитником и обвинителем перед судом публики — в диалогах, где будут звучать позиции «за» и «против». Так с 1772 по 1775 год в строжайшей секретности он сочиняет, чуть ли не «в духе Кафки», беседы