Жалобы - [5]

Отвечает охотно так:

- В обе ноги, в бок да голову, ваше благородие!

"Отделался, слава тебе господи!" - подумал я тогда о нём.

Слышу - хрипит он:

- Покричать надо японцам-то, шли бы скорей, забирали нас, а то его благородию вредно лежать тут, как бы не помер.

Я не могу сказать ни слова, даже кровь изо рта не в силах выплюнуть. Ну, он и начал кричать, так, знаете, просто, по-новгородски, что ли:

- Эй, иди сюда! Эй!

И машет руками, точно приятелей зовет. Пришли приятели: эдакие аккуратненькие санитарики, один немного лопочет по-русски, Швецов ему объясняет: "Вот, говорит, офицер, подобрать его надо, перевязать..." Тот обошёл как-то вокруг Швецова и вежливенько говорит: "Позвольте, сначала вас надо перевязать!" - "Нет, говорит, сначала его благородие".

И сказано это было как-то так, что в словах этих не почувствовал я жалости человеческой ко мне и не возбудили они во мне, в душе моей, ни тени благодарности...

Перевязали меня, дали чего-то глотнуть, положили и понесли. Легко раненные пошли со мной, а Швецов этот остался. Потом умер он в море, на транспорте, по дороге в плен.

Умирал деловито и спокойно, точно исполнял самое важнейшее своей жизни, а я наблюдал за ним, и - злила меня эта деловитость.

- Что, - спрашиваю, - не хочется умирать, Швецов?

- Дело не наше - божие...

...Я, кажется, не сумел обрисовать этого человека достаточно ясно... я не могу этого. Фактов - нет у меня... действий его я не знаю. Тут всё дело в спокойном взгляде эдаких бездонно голубых глаз... в одной их искре, которая порою вспыхивала где-то в самой глубине взгляда. Это - искра затаённого несогласия со мною, начальником, со всем, что я говорю, приказываю, в чём иногда пытался убеждать.

...Лежим, помню, в траншее, мороз, неистово садит ветер, где-то бухает артиллерия, и вся земля эта проклятая, напоённая нашей кровью, вздрагивает, гудит - у-у-у!

- Что, Швецов, холодно?

- Так точно, ваше благородие...

Спокойно говорит, спокойно, понимаете.

- Вот начнётся бой - теплее будет, а?

- Так точно. Перед смертью, конечно, ни жара, ни холод не страшны...

- Почему же перед смертью? Надо о победе думать, а не о смерти...

Молчит. И все, искоса поглядывая на меня, молчат. Солидно так молчат, точно камни.

Чувствуешь себя среди этих существ дьявольски одиноким и обиженным... Что-то ребячье шевелится в душе... в голову лезут странные мысли... хочется закричать этим людям:

"Братцы! Я тоже - русский... я ведь человек вашей земли... родные мои люди! В чём дело? О чём вы молчите?"

Они ёжатся, покрякивают от холода и - смотрят вперёд, в холодный, сизоватый эдакий туман, где притаился враг. Спокойно смотрят, да.

Делается страшно. Не боюсь сказать - страшно...

Его измученное лицо перекосилось нервной улыбкой, усталые глаза полузакрылись, и, шевеля пальцами правой руки, он тихонько, хрипло продолжал:

- Надо что-то делать, государь мой... как вы думаете? Надо что-то сказать им... такое, что сдвинуло бы нас с этими людями... надо же понимать свой народ! И - чтобы он тоже понимал меня... А иначе нельзя жить... право же нельзя!..

...У меня был вестовой Чухнов, пьяница и вор, заражённый сифилисом. Украл однажды сапоги мои - я его простил. Он продал татарину погоны старые. Отодрал я его за ухо, как мальчишку, - простил. Хорошо-с.

- В то время я состоял... в романе с соседкой, женой одного чинуши. Сады смежные, и она, по ночам, приходила ко мне через отверстие в заборе, сделанное этим... мерзавцем. Доску, знаете, вынуть, и - готова узенькая дверца, можно без труда пролезть. Однажды является она - вся испачкана какой-то гадостью, стыдно ей, испугана, едва не истерика... Оказывается она полезла в этот тайник, а к забору была пристроена жестянка, налитая дёгтем, и когда Саша отняла доску - её облило с головы до ног. Что такое? Зову Чухнова и - как-то сразу, по воровским его глазам, вижу - это его дело! "Ты?" - говорю. Отнекивается. Потом - сознался. Я был убит... даже ударить его не мог. Потом, на другой день, говорю: "Слушай, - зачем? Я тебя дважды спас от суда, ведь ты знаешь, как строго судят вашего брата за кражу. Зачем? Что я сделал тебе худого?"

Молчит. Ну... прогнал я его в роту.

Другой вестовой - Миловидов, хороший слесарь, грамотен, газеты читает, а - к строю, к дисциплине совершенно, органически неспособен. Умён, сметлив, но - отчаянный задира и драчун. Всё ему нипочем, и жизнь копейка, но вся эта удаль направлена как-то криво, в пустое место... Числился в разряде штрафованных, и грозили ему разные беды, мне жалко стало парня и выпросил его у ротного в вестовые себе. Сначала - ничего, жили дружно, служил он хорошо, но - однажды как-то бреюсь я и вижу в зеркале его рожу - оскорбительно косится на меня из угла комнаты эдакое лицо... врага, презирающего меня... Что за дьявол? Начинаю следить за ним и всё чаще ловлю эти возмущающие душу мою гримасы.

Наконец однажды, в хорошем расположении духа, ласково так говорю ему:

- Слушай, Егорка, ты почему это рожи мне строишь за спиной моей, а?

Сконфузился сначала, виновато заморгал глазами, вытянулся, я ещё более мягко, с хорошим чувством к нему, с эдаким, знаете, искреннейшим желанием установить к человеку человеческое отношение, понять его - расспрашиваю, дружески, как могу...