Жалитвослов - [30]

Молодые до времени смирились, тем более, что впереди лежал долгий путь. Теперь Чиарра ехал впереди — недоброе лицо еще более потемнело, ноздри раздувались, рука постоянно лежала на рукояти меча. Долгий путь лежал впереди. Ехали целыми сутками, ехали, не обмениваясь ни словом, ибо каждый был занят тем, что готовил речь — кто к императору, кто к лукавому Аццоне Висконти, герцогу миланскому. Кто-то собирался просить, кто-то — требовать. Только братья Колонна молчали по другой причине: они думали об Орсини — и скрежетали зубами.

На четвертые сутки, в виду Кремоны, внезапно стемнело. Всадники подняли головы. Черные тучи закрыли небо, стало темно, как ночью. Сверкнула молния, и словно знак был подан — небеса разверзлись. На них обрушились потоки воды, и не было ни деревца вокруг, под которым можно было бы укрыться. Вспышки молний ослепляли. Конь Чиарры встал на дыбы, и оказавшийся рядом Джакомо Савелли схватил его под уздцы. Молнии били чуть ли не в них, раскаты грома оглушали. Савелли что-то прокричал, но Чиарра не слышал его и не узнавал. Он вдруг увидел рядом другого человека, канцлера короля Франции. Тот что-то кричал ему, что-то о папе Бонифации, это было жизненно важно, но гром мешал его услышать. Чиарра рассердился на гром и завопил, чтобы он прекратил греметь, чтобы молнии прекратили слепить его. Что за безумие — сверкать огнем в глаза, когда так важно было услышать слова канцлера французского короля. Безумие — Чиарра любил это слово и странно пугался, когда при нем кто-нибудь другой упоминал его. Казалось, ни у кого другого нет права произносить это слово. Чиарра все вопил и вопил небесам, чтобы перестали безумствовать, а дали выслушать важное…

Кто-то держал под уздцы его коня. Он пригляделся — то был Джакомо Савелли. Он провел рукой по глазам. Что с ним? Где Ногарэ? Куда делся Ананьи — они въезжают в Кремону. Дождь, ветер хлестали его в лицо.

Подеста Кремоны в ту пору был дядя миланского герцога, Джованни Висконти, человек тщеславный, никогда не забывающий о том, что, распорядись судьба иначе, то на миланском троне сидел бы он, Джованни. Однако в присутствии знаменитого Чиарры Колонны он сробел, быстро распорядился о том, чтобы предоставили кров римским изгнанникам, быстро и толково вызнал, что у них на уме, — и тут же успокоился. Ибо на уме у них было обычное, то, чего он навидался за свою долгую жизнь, — месть, и обида, и желание поквитаться. У Джованни Висконти было на уме то же самое, только в отличие от них он не знал, на ком сорвать свою злобу, кому отомстить. Он хорошо знал, что такое быть изгнанным, стать жертвой предательства. Человек умный, самолюбивый, он никогда не испытывал этого на себе, вернее, не давал повода так с собой обойтись. Но повидал он многое, повидал жертв родовых распрей и, обладая хорошим воображением, мог представить себя на их месте. К тому же, он, как все Висконти, был на стороне Империи. Споро распорядился он, чтобы одели их и накормили, чтобы предоставили им кров. Джованни Висконти знал, что надолго они здесь не останутся.

Обида, лишения, быстрая езда сказались на здоровье Чиарры. К нему пришлось призвать лекаря. Ответив на первые вопросы эскулапа, Чиарра неожиданно впал в буйство и прогнал его. На следующий день был назначен пир в честь гостей, и Чиарра во всеуслышание объявил, что, несмотря ни на что, желает на нем присутствовать.

Звучали лютни, девушки разносили чаши с вином, сыпались шутки. Висконти всегда умели ублажить своих гостей. Даже римские изгнанники повеселели. Один Чиарра сидел мрачный, темный лицом. Он и сам не понимал, что с ним, — то хотелось ему надрывно хохотать, то плакать от горя. К нему подошел один из кремонских шутов, маленький грустный старик в пестрядине, долго смотрел на него, а потом сел на пол и заплакал. Гости расхохотались, а Чиарре тоже захотелось сесть рядом с шутом на пол и залиться слезами. И на какой-то момент он забыл об Орсини.

Но тут к нему обратились с вопросами. Вино разгорячило их, любопытство пересилило, и как тут удержаться и не попросить знаменитого Чиарру Колонну, чтобы он рассказал о том, как с отрядом французского короля ворвался в замок Ананьи и рукой в латной рукавице нанес папе Бонифацию пощечину. Сколько слышали они об этом, какие только легенды об этом не ходили. И вот он сам, человек, посмевший ударить помазанника Божьего, сидит как ни в чем не бывало и пьет на их пиру вино.

Чиарра не стал отвечать на эти вопросы. Он и сам не понимал, что с ним, почему ему не хочется отвечать, почему тянет побыть одному, хотя еще недавно хотелось громкого смеха, и развлечений, и вина. Он не понимал, отчего ему неохота рассказать о том славном эпизоде, о котором он рассказывал сотни раз, — на пирах и в быту, рассказывал князьям, сородичам, кондотьерам, кардиналам. Рассказывал с удовольствием, с непреходящим злорадным удовлетворением. Что же случилось, почему теперь он молчит и даже вино перестал пить?

Возможно, мессер Чиарра подзабыл подробности, предположил кто-то с тонкой усмешкой. Чиарра поднял тяжелый взгляд на остроумца, и тот умолк. «Я был там, — выговорил Чиарра Колонна. — Нас было шестьсот человек, все конные, под водительством Гийома де Ногарэ, канцлера французской короны. Мы взяли замок штурмом.» Он умолк. Нет, решительно не удавался ему рассказ в этот вечер. Где его красноречие, с которым он описывал те события? Почему он помнит все смутно, как в дымке? Ему стало нехорошо, он дышал громко, со свистом, но сейчас ярости не чувствовалось в его дыхании, он выглядел больным и беспомощным.