Жалитвослов - [15]

— Четырнадцать лет замужем, — отвечала она. В голове было смутно, сердце колотилось.

— Расскажите о своей антисоветской деятельности в рядах контрреволюционной церковной организации «Веха».

Она молчала — комок стоял в горле. Так вот, значит, почему его… Колю-то. Это ошибка ведь, надо сказать.

— Ошибка это, гражданин следователь, — протолкнув комок, заговорила она горячо. — Мы закон уважаем… не знаю никакой вехи… муж мой нигде не состоял… я тоже сочувствующая… мы по закону.

Сидящий поморщился.

— Значит, отказываетесь сотрудничать со следствием? — Острые глаза впились ей в лицо.

— В колхоз не берут, — исступленно произнесла она, — детишки мучаются, голодуют… Тютюнов, вот кто враг заклятый… а я и доить, и в поле могу… нету такого закона, чтоб советского гражданина так…

— Есть такой закон, — сказал остроголовый с жуткой усмешкой.

Она замолкла, как запнулась.

— А вы кто? — непослушным языком выговорила она. — Я давеча видела, вы в окно заглядывали. Нельзя так, гражданин начальник, детишки пугаются.

— Я Страх, — сказал он просто.

У нее перехватило дыхание.

— Полковником ГБ сейчас, — сказал он. — Расследую ваше дело.

— Что же… и дело заведено?

— У меня на всех дело заведено.

И тут с печи послышался голос младшего:

— Мама, с кем ты разговариваешь?

— Спи, Мишенька, — метнулась она к нему, загородила собой, — это я так, сама с собой…

Страх снова усмехнулся.

— Что ж, на сегодня допрос окончен.

Папку захлопнул — и в тот же миг не стало ни его, ни стола. Рассвет просачивался в комнату.

Так и пошло — Страх являлся ей по ночам и проводил допросы. И никогда она загодя не знала, когда он в следующий раз явится. Вся жизнь переворотилась — спала она теперь днем, а ночами высиживала перед столом, освещенным резким светом лампы. «Мама, — испуганно спрашивали дети, — с кем ты говоришь?» «Тише, — шептала она им и — громче, ему: — Повторите вопрос, гражданин следователь!»

Однажды она спросила у него, осмелившись:

— Расскажите, товарищ Страх… о муже моем… серденько изнылось!

Злые глаза уперлись в нее.

— Он там, где ему положено. Ни в чем не сознался.

— Живой ли? — спросила, обмирая.

Он сказал зло:

— Его и убьешь, так он живой останется.

— Мама! Мама! — звали дети с печи.

Как-то спустя месяц (а может, и боле, время куда-то делось) она пришла к председателю. Он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но вдруг, увидев ее лицо, замолчал. Мария наклонилась к столу.

— Жрать нечего, Петька, — тихо и значительно сказала она. — Ни картошки, ни пшена — все подъели. Советские мы граждане али нет? Дети ничего дурного не сделали. А их со свету сживают. Кто первый вредитель в колхозе? Ты, Тютюнов.

— Эй, эй, — сказал председатель, бледнея, — да я тебя за такие слова…

— А не меня, — сказала она. — Это тебя надоть. Я уже про тебя все рассказала.

— Это кому? — спросил Тютюнов, бледнея еще больше.

— А есть такой Страх, — произнесла она торжествуя. — Небось знаешь. Он таперь полковник в органах. Ему я все про тебя рассказала. Не все же мне одной маяться. Приходит-то он по ночам и все записывает в папку. И к тебе придет!

Тем же вечером завезли ей два мешка картошки да одежу для ребятишек. Мария торжествовала. По деревне она теперь ходила, как и раньше, гордо подняв голову. «Бесстрашная ты, Марьюшка!» — робко восхищались соседки. «А нету такого закона», — гордо отвечала она.

Последний раз Страх пришел за пару месяцев до начала войны. Папка распухла, куцые тесемки едва не лопались.

— Итак, вины своей вы так и не признали, — сказал он сухо. — Я полагаю, невтерпеж вам соединиться с мужем.

— Невтерпеж, уж так невтерпеж, — вырвалось у нее.

— Вот мы вас туда и отправим. Только вот нужно прояснить еще пару вопросов…

И опять всю ночь промучалась она, сидя на жестком стуле перед заваленным бумагами столом. Но знала — пока этот здесь, другие не придут. Перед самым рассветом очнулась — Страха не было. Встала, сжав зубы, вышла на двор и там ополоснула лицо из лохани. Отчего-то хотелось прогуляться, просто страсть как хотелось. Вышла на улицу. Занималось утро. Тут навстречу — Тютюнов. Увидев ее, хотел было увильнуть, но она загородила дорогу.

— А что, Петька, — громко, на всю улицу, спросила она, — когда к мужу-то отправлять будешь?

Тютюнов опешил.

— Куда? Да ты что, Марья?

— А к мужу, — напирала она. — По мужу законному я истосковалась. Сил нет!

Тютюнов неожиданно обогнул ее и быстро пошел по дороге. Увидев, как утекает он от нее мелким шагом, она засмеялась. Вышли соседи, а она стояла посреди дороги и хохотала в спину убегающему председателю.

За долгое время это была первая ночь, когда ее никто не будил. Уж и петухи прокричали, и дети встали в школу, а она все не поднималась. Не слыша ничего, спала беспробудно и очнулась только вечером.

— Мама, ты здорова? — расталкивал ее старший. Младший испуганно жался рядом.

Она мутно поглядела на них и глубоко-глубоко вздохнула. Грудь отпустило, леденящий холод исчез. Она поняла — Страха больше не будет. Протянула руки, прижала к себе обоих.

— Здорова мама, — произнесла она. — Не бойтесь, миленькие.

А уже через полгода, после почти недельной тряски в теплушках, эшелонов, полных едущих на фронт солдат, после заснеженной бесконечной степи, они прибыли, наконец, в Ташкент, где у Марии жила дальняя родственница по мужу. Прибыли, стали обживаться — много народу понаехало, спасаясь от войны. Но много еще лет снился ей заливистый лай собаки, Митяй, разрушенная церква…